"Господин мертвец"
Шрифт:
– Не язви, старый покойник, это все равно удается тебе не лучше, чем у тоттмейстера Бергера – исполнение рождественских куплетов. Да, Дирк, охота. Ты ведь даже не представляешь, что это такое. Куда вам, земляным крысам, понять ее суть. Знаешь, а ведь охота – это сокровенное человеческое умение. Сперва какой-то безмозглый дурак в шкуре взял каменный топор и вышел на бой против саблезубого медведя. И победил его. А потом сотни и тысячи поколений дураков с дротиками, камнями, луками, пищалями, винтовками и капканами делали то же самое. Уже не для того, чтоб получить пропитание, а чтоб доказать, что они ничем не хуже того недоумка в шкуре.
– Ты разглагольствуешь, как пьяный Хаас.
– О, я бы дорого дал за бутылку хорошего портера. Но нет, последние полтора года я могу быть пьян только любимым занятием. Охота, Дирк, это не просто убийство. Это ритуал. И древнейший, как я уже сказал. Прекрасное таинство, которое дарует душе радость и умиротворение.
– Ты увлекался охотой и до… - Дирк развел руками, указывая и на каземат, и на траншею, и на затянутое туманными тряпками перепаханное поле, в котором время от времени рвались снаряды, поднимая густую земляную крошку, - …этого?
Но Херцог понял, о чем он.
– Да, старик, всегда уважал охоту. Отец пристрастил, сызмальства. В десять лет у меня уже было свое ружьишко. Стрелял голубей в селе, потом уж по болотам, по лесам… Бывало, горбушку хлеба в сумку, пару луковиц, патронташи – и до вечера меня дома не видали. Как подрос, расширил свои охотничьи угодья. В Тюрингенском лесу стрелял тетеревов и кроликов. Стрелял косуль в Швабском Альбе. И еще какую-то дрянь в Кайзерштуль. Хотя тянуло меня еще дальше. Знаешь, я мечтал отправиться куда-то далеко, в Африку, к тамошним бурам, чтоб выследить и застрелить белого носорога. Или в Новый Свет, где самые отважные смельчаки бросают вызов ягуару. Все мне казалось, что настоящая охота – где-то там, в девственных, не тронутых человеком, краях. Где-то там меня ждет моя самая главная добыча, тот зверь, которого я уложу наповал и вдруг пойму, что добился всего, чего желал. Наверно, у каждого охотника есть что-то такое… Но мой отец был часовщиком, а я сам пошел в студенты. Не те доходы, чтоб покорять Южную Африку или Латинскую Америку, сам понимаешь. Поэтому я очень благодарен кайзеру. Ты смеешься?
– Нет, я исключительно серьезен. Ты же знаешь, я не умею смеяться.
– О да… Старый добрый Дирк. Всегда слишком воспитан, чтоб смеяться в лицо, и слишком высокомерен, чтоб скрывать свои чувства. Без обид, старик… Просто у меня сплин. Надо выговориться. Снайперы – самые одинокие люди на свете. О чем я говорил?
– Об охоте, - сказал Дирк, замерев на пороге. Он собирался было молча выйти, но запоздалое извинение Херцога вовремя настигло его.
– Охота… Самая лучшая охота – здесь, старина. Здесь – лучшие охотничьи угодья мира. Мне будет их не хватать, когда война закончится.
– Какая же здесь охота… Всю дичь выбили. Что не погибло от мин, осколков и лесных пожаров, добили газами.
– Причем здесь дичь? Дичь – это анахронизм, ерунда. Мешок с мясом и шерстью. Под стать тому первобытному охотнику с каменным топором. Мы, люди двадцатого века, должны искать добычу нового образца.
– И какую же нашел ты? – поинтересовался Дирк, уже предполагая ответ.
– Танки, - ответил с придыханием Херцог, - Лучшая дичь. Стальная, жестокая, хитрая и расчетливая. О, это совершенно особенные твари, Дирк. Ты не представляешь, каково это – охотиться на них.
– А ты и верно увлечен.
– Слишком давно в этом деле. Не идет ни в какое сравнение с опостылевшей охотой на лосей и фазанов. Представь себе – ты лежишь на позиции, которую сам два или три дня выбирал, подготавливал и маскировал. Умение выбрать позицию – вовсе не ерунда. Это залог удачного выстрела. Кто из новичков или просто без души к делу подходит, просто выкапывает яму, насыпает бруствер, да закидывает дерном. Паршивая работа. Выстрел, максимум два – и тебя берут на мушку наблюдатели. У них наметанный глаз относительно противотанковых ружей, боятся как огня. Чуть что – и так причешут пулеметами, что мало не покажется. А то и минометы заведут. У меня был приятель, толковый малый из Тюрингии, тоже охотник на стальную дичь. «Клаус, говорил я ему, выбор позиции – это не то, чему можно научиться из уставов, это практически творчество». Он посмеивался надо мной, все норовил устроиться так, чтоб поменьше лопаткой работать. В воронках от снарядов прятался, а что – место идеальное, даже маскировать особо не надо… Ну и наткнулся однажды на мину. Англичане как раз на такой случай любят воронки на «нейтралке» минировать. Разнесло, понятно, в клочья…
Дирк делал вид, что слушает, незаметно разглядывая скромный интерьер заглубленной в землю комнатушки. По всему было видно, что здесь живет не простой ефрейтор. Никаких консервов или котелка, этих непременных атрибутов траншейной жизни, попадающихся на каждом шагу. Никаких украшений или запасов, минимум удобств. Обшитые грубой дранкой земляные стены, разложенные на брезенте два или три ружья, прикрытые ветошью, ящик длинных блестящих патронов.
Херцог позволил себе лишь одно послабление. Вместо картины на стене висела крышка от коробки с сыром «Альпинланд». Порядком потрепанная, выцветшая, захватанная руками и припорошенная землей, она была столь жалка и неуместна в обиталище одинокого охотника, что Дирк против воли не мог оторвать от
– …ты даже его не видишь. Просто ощущаешь дрожь. Не такую, как под артиллерийским огнем, более плотную и густую. Это значит, что он где-то рядом, ползет, движется к тебе… Незабываемое ощущение, предчувствие, явление действующих лиц на сцену… И ты высматриваешь его, забыв про все, выискиваешь среди воронок и холмов его грузное большое тело, которое осторожно, но в то же время уверенно прет вперед. Большой сильный зверь, от которого пахнет бензином, дымом, сталью и резиной. Неповоротливый, грозный. Он тоже ищет тебя, и ты видишь его жала – пулеметные стволы – которые топорщатся в разные стороны, выискивая малейшую опасность. Нет, ты не стреляешь в него сразу. Поспешный выстрел – признак дилетанта. Если ты хочешь заполучить его железную голову на свою стену, тебе надо быть терпеливым и очень спокойным. Ты подпускаешь его ближе, метров на пятьсот. Он тоже хитер, этот хищник гангренозных траншей, питающийся мертвым мясом. Он хочет остаться незаметным, и потом ползет, лишь едва рокоча мотором, по впадинам, едва-едва показываясь над землей. Постепенно ты начинаешь замечать детали. Крупные заклепки, которыми изъязвлена его морда. Как застарелые следы оспы на лице. Звенящие ленты гусениц, с которых водопадом течет потревоженная земля. Уродливые опухоли-спонсоны в высоких боках. Он грациозен, хотя и неуклюж, и он движется вперед, на запах крови, который манит его и тревожит. Он еще не чувствует свою смерть, а она уже лежит передо мной – полдесятка тусклых патронов на куске чистого брезента. Знаешь, что патроны лучше держать в тепле перед выстрелом? Металл не должен быть холодным. Холодный металл сказывается на траектории, а это недопустимо, если хочешь бить точно в цель. Живому человеку проще – засунул за пазуху, как медальон с любимой, и грей себе… Нам, мертвецам, приходится выкручиваться. Например, у меня есть специальная тряпочка вроде муфты, которую я перед выходом на охоту, грею на углях. Пять патронов вмещается, а больше мне и не надо. У кого есть талант, тот и двумя обойдется, а у кого нет – и сотни не хватит.
Рассказывая, Херцог вырывался из своего обычного отрешенно-безразличного состояния, даже принимался жестикулировать, и лицо его, обычно безмятежное и чистое, как у солдата с листовки, призывающей вкладывать в облигации военного займа, становилось выразительным, резким.
«У него нет больше слушателей, - думал Дирк, наблюдая за тем, как Херцог, кусая губы, пытается передать своему собеседнику весь спектр доступных ему ощущений, - Он никогда не вернется домой, чтоб похвастаться своими трофеями. Полгода, может год в Чумном Легионе – и все. Ему на смену придут другие охотники. Может, такие же беспокойные души, как он сам».
– Это «Марк-8», - голос Херцога опустился до уровня шепота, быстрого и резкого, как у горячечного больного, - Опасный, хитрый хищник. Шестнадцать миллиметров брони во лбу, двенадцать цилиндров, жесткая подвеска, шестифунтовая пушка… Он крадется на половине оборотов, вальяжно перекатываясь через траншеи, и ты видишь, как проворно вертится его наблюдательная башенка. Ты видишь его большую гладкую тушу в окружности мушки и почти ощущаешь прикосновение к этой громаде, к этой горе из горячего пыльного металла… Первый выстрел – в ведущий ленивец. Он кажется большим, но попасть в него не так-то просто. Первый, самый ответственный выстрел. Сопротивление спускового крючка резко обрывается, он точно проваливается в пустоту. Важно держать дульный срез подальше от земли, иначе от выстрела поднимется в воздух целое облако пыли – подарок вражеским пулеметчикам и снайперам. Первая же пуля разбивает гусеницу. Со стороны это почти незаметно, слышен только протяжный жалобный звон металла. Крик боли, который ласкает слух. Танк резко дергается, его заносит и немного разворачивает боком. Так он представляет собой отличную мишень. Пулеметы оживают, и вокруг замершего танка поднимаются из земли десятки быстро оседающих и растворяющихся сталагмитов – это пули расчерчивают все вокруг. Такая стрельба не опасна. Это сродни рефлекторному движению человека, который, ощутив боль, вслепую пытается достать обидчика. Опытный стрелок не боится такой стрельбы, напротив, наводит ствол, мысленно отсчитывая оставшиеся в его распоряжении секунды. Больше шестидесяти секунд на одном месте – и ты дважды мертвец. Эти французские танкисты уже собаку съели на этом деле. Не паникуют, как прежде. Каждая секунда в запасе у стрелка – как у глубоководного ныряльщика. Если чувство времени не отточено или позволяешь азарту забыть про время – из тебя не получится хороший противотанковый стрелок. А получится только мешок с костями, один из тысяч в этих краях.