Господин посол

Вериссимо Эрико

В конце апреля потеплело, и топить в посольстве и канцелярии перестали. Однажды утром, придя в свой кабинет, Габриэль Элиодоро сказал секретарше:

– Откройте окна, Клэр, пусть весна войдет к нам...

Теперь, отдыхая от работы, он становился у окна и наблюдал за птицами на деревьях парка со странным чувством, будто видит все это изображенным на иностранной открытке... Габриэль подолгу смотрел на трубы, торжественно возвышавшиеся на посольстве Великобритании, сладострастно вдыхая душистый весенний воздух. Пряный запах молодой травы заставил его вспомнить Хуану ла Сирену. Она до сих пор жила в его памяти.

В шестнадцать лет Габриэль за две луны в неделю пас в горах коз. Однажды к нему явилась Хуана, одна из самых красивых женщин поселка,

которую рыбак Амалио привез в своей лодке. Когда его спрашивали, кто она, Амалио отвечал с улыбкой: "Сирена, я поймал ее сетью".

Хуана подошла к нему, с улыбкой потрепала по волосам и спросила: "Ты знаешь, для чего господь сотворил женщину?" Габриэль уставился в землю, едва переводя дыхание, от прикосновения руки Хуаны его пробирала дрожь. Он чувствовал тепло ее тела, пахнущего морем и солнцем... Хуана взяла его за руку и повела в лес. А там, не говоря ни слова, легла на траву и сняла платье... Кумушки из Соледад-дель-Мар лгали. Тело Хуаны не было покрыто чешуей, как у рыб. Оно было гладким и смуглым. Первый раз в жизни Габриэль увидел обнаженную женщину. Хуана протянула к нему руки: "Иди сюда". Со слезами на глазах, дрожа от желания, страха и стыда, он лег рядом с ней... Потом Габриэль разрыдался от счастья и благодарности к Хуане, а та поднялась, натянула на себя платье и снова погладила его по голове: "Видишь, как это легко и приятно?" Он кивнул, не смея поднять глаз на Хуану. А когда набрался храбрости, то ему показалось, будто он увидел ее впервые. Это была самая прекрасная женщина во всей стране, на всем свете. Ее голос напоминал ему шум морских раковин. "Не бойся, я никому не расскажу. Надеюсь, и ты не проговоришься. Это будет нашей тайной. Хорошо?" Он ответил "да" всем своим существом: он был согласен. И когда обрел дар речи, поклялся богородицей, что не выдаст этой тайны никому, даже своему исповеднику. Тогда Хуана сказала слова, которые наполнили его гордостью такой большой, что ее не вместили бы и широкие морские горизонты: "Ты - мужчина". Она сделала несколько шагов, остановилась и, обернувшись, добавила: "Жди меня в пятницу в это же время. Я приду". Потрясенный, Габриэль кивнул. Козы мирно паслись; ветер развевал волосы и платье Хуаны. Она спустилась по склону и пошла по дороге к поселку.

Этот день стал самым счастливым в жизни пастуха Габриэля. Но потом были и другие счастливые дни. Каждую пятницу в определенный час Хуана приходила к нему, и они предавались любви, лежа в траве под сенью деревьев. И вот однажды Габриэль понял, что любит Хуану, он стал ревновать ее к рыбаку, который каждую ночь спал с Хуаной. По утрам, на заре, он бродил вокруг их дома, безмерно страдая и желая смерти Амалио. Он засыпал и просыпался с мыслью о любовнице. Горы без Хуаны казались ему пустынными и неприветливыми, козы вызывали отвращение. Однако Хуана точно являлась в назначенный день.

Так продолжалось до той ужасной декабрьской ночи... Поселок проснулся от криков: это Амалио, вернувшись с моря, застал Хуану с сержантом пехотного полка и зарезал обоих ножом, которым чистил рыбу. Отчаявшийся Габриэль не нашел в себе сил пойти взглянуть на тело любимой. Он отправился в церковь и плакал там, стоя на коленях у образа богородицы, своей покровительницы. А потом издалека следил за похоронами Хуаны. Забравшись на кладбищенскую стену, он видел, как опускали в могилу ее гроб и засыпали его землей. На следующий день Габриэль поднялся в горы со своими козами. Была пятница, день, когда приходила Хуана; он представил себе, что она пришла и на этот раз, и они, взявшись за руки, отправились в лес и легли в траве. Запах травы казался ему запахом Хуаны, а земля самой Хуаной. Он полюбил землю в первый день своего вдовства, и трава стала влажной от его слез.

19

Габриэль Элиодоро ненавидел бюрократию и полагал, что ему подсовывают слишком много ненужных бумаг. Он сказал как-то Титито: "Тебе не кажется, что люди были бы счастливее, если бы меньше писали? Для чего тогда бог дал нам язык?" - "По-моему, - ответил Вильальба, - люди делятся в основном на две группы: говорящих и пишущих. Оскар Уайльд, например, был говорящим". ("Для меня он был кем-то другим..." - подумал Габриэль Элиодоро.) "А Андре Жид пишущим, - продолжал Титито, - то есть письменная речь давалась ему лучше устной. По этой классификации ваше превосходительство можно отнести к говорящим". И мысленно закончил: "...и примитивным". Несколько секунд Габриэль Элиодоро смотрел на секретаря, испытывая желание послать его подальше, однако, проглотив грубое ругательство, взял бумаги, которые принес Титито, и с недовольным видом стал их подписывать.

Клэр Огилви делала все возможное, чтобы уменьшить ворох бумаг, но ее усилия, как правило, сводились на нет глупостью Угарте и его подчиненных, педантизмом д-ра Молины и какой-то болезненной страстью Виванко к бюрократической волоките. Три раза в неделю по утрам мисс Огилви давала послу уроки английского языка. Она находила, что ее ученик сообразителен, обладает хорошей памятью и довольно быстро расширяет запас слов. Хуже обстояло дело с произношением. Каждый раз, когда он говорил что-нибудь на языке своего обожаемого Линкольна, его собственный язык будто наливался свинцом. Учительницу тревожило произношение Габриэля, трудно поддающееся исправлению.

– Скажите: very well .

– Бери гелл.

Согласные в конце слов он безжалостно проглатывал, вместо "United States" говорил "юнай эстэй", и Огилвита едва удерживалась от смеха. Зато Габриэль не щадил своей бездарности к этому "варварскому языку" и с добродушным хохотом захлопывал книгу, давая понять, что урок окончен.

В присутствии Панчо Виванко у Габриэля начиналось что-то вроде аллергии. И не только потому, что этот "кусок сала" был мужем Росалии, но главным образом потому, что консул был до крайности скрупулезен и въедлив во всем, что касалось служебных дел. Если б еще он не был так угодлив и раболепен и держался непринужденнее, это еще можно было бы выносить. А то через каждое слово: "С разрешения вашего превосходительства, я позволю себе заметить..." Габриэля Элиодоро буквально передергивало, когда тот становился у его стола, скатывая в трубочку пресловутую долларовую бумажку. Послу казалось, что взгляд у Виванко холодный и клейкий, как слюна.

Иногда вдруг, собрав подписанные бумаги, консул медлил, будто хотел что-то сказать Габриэлю. "Можете идти, Виванко". Но тот продолжал стоять какое-то время, словно не понял посла, а потом поворачивался и уходил. Габриэль провожал его ненавидящим взглядом, едва удерживаясь от желания поддать как следует коленкой в мясистый зад консула.

К д-ру Хорхе Молине Габриэль относился совсем по-иному. Восхищаясь против воли министром-советником, он, однако, не уважал его. И отнюдь не был в восторге от того, что часто приходилось обращаться к д-ру Молине, хотя Габриэль всячески старался избегать этого. С волнением гимназиста он ожидал дня, когда ему удастся поймать министра-советника на какой-нибудь ошибке. Однако тот никогда не ошибался. Он знал все на свете и все делал хорошо, чтобы не сказать отлично, ибо за его плечами были десять лет католической семинарии. Впрочем, в те минуты, когда Габриэль Элиодоро находился в добродушном настроении, он понимал, что ему повезло с министром-советником, которому всегда можно поручить скучную, а порой и деликатную миссию представлять республику Сакраменто в комиссиях ОАГ.

Недоброжелательство посла к Хорхе Молине возросло с того дня, когда Титито таинственным шепотом сообщил ему, что Молина целомудрен. Ударив кулаком по столу, Габриэль Элиодоро воскликнул: "Теперь понятно, почему этот попик никогда не смеется!"

Титито... К нему посол испытывал двойственное чувство. Жеманность, грациозная походка, высокий голос второго секретаря, его костюмы пастельных тонов, по мнению Габриэля Элиодоро, не только дискредитировали посольство, но и бросали тень на герб республики. И пускай ни одно из восьмидесяти с лишним дипломатических представительств Вашингтона не обходилось без своего гомосексуалиста, явного или скрытого, Габриэль предпочел бы, чтобы его помощники были мужчинами.

И все же он не мог не признать ума Титито и его остроумия, которое скрашивало канцелярскую скуку. Однажды Габриэль Элиодоро захохотал до упаду, услышав заявление Титито, сделанное с самым серьезным видом, будто бы Огилвита мужчина, ставший женщиной благодаря операции.

Была еще одна важная причина, по которой посол терпел своего секретаря: Титито был близким другом Фрэнсис Андерсен.

– Ну как наша богиня?
– спросил он Титито, вернувшегося из недолгой поездки в Нью-Йорк.
– Я не видел ее после приема.