Господин Великий Новгород

Мордовцев Даниил Лукич

— Мы о сем не спрашивали и не спрашиваем, — перебил боярина один из новгородцев.

— Не перебивай слово государево, — сердито остановил его Бородатый. — Слово государево что литургия — перебивать не годится.

Боярин продолжал: «...и спрашиваете — какого государства в нашей отчине, Великом Новгороде, как у нас в Москве...»

Новгородцы в отчаянье опустили руки. «Заставили-таки принести на себя веревку и свить мервую петлю! О московское лукавство!» — колотилось в сердце у владыки; но он смолчал.

Тогда новгородцы решились на последнее

средство: подействовать на алчность московскую. Они по опыту знали, что это была за бездонная копилка — «казна осударева», как на Москве любили изречение из нового московского евангелия: «Чтобы нашей осударевой казне было поприбыльнее».

— Пускай бы великий князь, — предложили они, — брал с нас на каждый год со всякой сохи по полугривне, держал бы наместников своих и в пригородах, как в Новгороде, токмо чтоб суд был по старине, не было бы вывода людей из новгородской земли и на службу в низовскую землю новогородцев не посылали бы. А мы ради боронить рубежи, что сошлись с новгородскими землями... Да чтоб великий князь в боярские наши вотчины не вступался.

Опять бояре толкнулись к великому князю и опять вынесли суровую отповедь. Вот слова великого князя:

— Я сказал вам, что мы хотим такого государства, какое в нашей низовской земле — на Москве; а вы нынче сами мне указываете и чините урок нашему государству... «Так что ж это за государство!»

Ничто не помогало! Одно слово — налагай на себя руки! Но и в петле все еще есть надежда...

— Мы не учиняем урока государства своим государям, великим князьям! — в отчаянье всплеснул руками владыка. — Ино Великий Новгород низовскаго обычая не знает — как наши государи, великие князья, держат там, в низовской земле, свое государство?

Почва уходила из-под ног несчастных: они уже сами говорят — «наши государи». А давно ли за одно это слово разнесли на подошвах сапог и лаптей кровавые клочки тел посадника Василия Ананьина, да вечного дьяка Захара, да подвойского Назара, а остатки их и волосы, смешанные с грязью, вечевой звонарь защищал от своего прожорливого ворона.

А теперь уж все пропало — не до слов больше... Государи так государи — все равно! Новгород уж умер.

— Нету послов, нету! — с тоской посматривал звонарь на московский стан. — Померли они, чи и им головы урезали?

И он, словно потерявший рассудок, обращался к ворону:

— Полети, сынок, полети, воронушко, принеси от них висточку...

— Со свя-тыми упо-кой! — раздавался по улицам Новгорода погребальный гимн.

Это пел слепой Тихик: он хоронил новгородскую волю, а сам плакал... И что ему, слепому нищему, была новгородская воля! А все жаль... Да вот и мне, пишущему это через четыреста лет после того, как она прошла и быльем поросла, жаль ее!

Но ворон не приносил звонарю весточки. Ее принесла кудесница, та старая кудесница, что жила за городом в каменоломнях. Она, как знахарка, бродила по московскому стану, и там ее все знали.

И вот как она все узнала. На святках, гуляя у князя Холмского,

Степан Бородатый хватил через край — перепил маленько. После этого у него сделался «чемер» — болезнь эдакая московская. Так кудесница у него якобы «чемер срывала», а может, была у него и по другим делам. От него она все узнала и рассказала звонарю, своему старому знакомому.

— Впустили это наших к нему, — рассказывала она, — а ен сидит на золотом столе, золоту палку в руках держит... А глазищи у ево во каки... А вокруг ево боляре тихеньки-претихеньки, словно песики махоньки... А наши-то стоят и плачут. А он и возговорить, точно вечной колокол...

— Ну уж, бабка, — обиделся старик, — далеко ему до колокола.

— Ну, не как вечной, а как юрьевской... Ен и молвит: «Отдайте мне Марфу-посадницу, тогда я отдам вам нелюбье мое».

Дело было однако же не совсем так. Истомивши послов напрасным ожиданьем, великий князь велел, наконец, пустить их к себе на очи.

Когда послы вошли, то Иван Васильевич, ласково взглянув на них, что с ним редко бывало, подошел к владыке под благословение и, стоя среди палаты, сказал свое последнее, роковое решение:

— Вы мне бьете челом, — произнес он с своею обычною точностью, — чтобы я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине, Великом Новгороде. Ино ведайте — наше государство таково: вечу и колоколу в Новегороде не быть.

Некоторые послы отшатнулись и перекрестились...

— Посаднику не быть...

Он помолчал. В палате, казалось, никто не дышал. Только у владыки хрустнули пальцы...

— Вечу и колоколу не быть... посаднику не быть, — шептал, стоя в стороне, Бородатый, словно бы это была молитва.

— Государство свое нам держать, как подобает великим князьям, как держим мы свое государство в нашей низовской земле. И земли великих князей, что за вами, отдать нам, чтоб это наше было. А что вы бьете челом мне, великому князю, чтоб не было вывода из новгородской земли и чтоб мне не вступаться в боярские земли, и мы тем жалуем свою отчину, и суд будет по старине в Новгороде, как в земле суд стоит.

Больше он не сказал ни слова и вышел.

— Вечу и колоколу не быть... посаднику не быть, — растерянно, точно во сне, бормотали новгородцы, дико озираясь.

— Господину Великому Новугороду не быть... всем нам не быть...

— Помереть, помереть — ничего боле не осталось.

— Что вы?.. Зачем же? — утешал их Бородатый. — Вона мы-ста живем за осударем, великим князем, а не помираем...

— Что и говорить!.. Помирать не надобеть.

— Ну и вы, братцы, поживете — свыкнетесь. А свыкнется — слюбится.

— Вечу не быть... колоколу не быть... посаднику не быть, — бормотали свое новгородцы как потерянные. — Помереть — одно осталось...