Госпожа Бовари
Шрифт:
Слепой протягивал шляпу, и она тряслась у края занавески, словно отставший клочок обоев.
– Последствие золотухи! – возгласил фармацевт.
Он прекрасно знал этого горемыку, но притворился, будто видит его впервые, и стал сыпать специальными выражениями: роговая оболочка, склера, габитус, фациес, а затем отеческим тоном заговорил с ним:
– И давно ты, мой друг, болеешь этой ужасной болезнью? Вместо того чтобы шататься по кабакам, ты бы лучше придерживался определенного режима.
Он советовал ему пить хорошее вино, хорошее пиво, есть хорошее жаркое.
– На, вот тебе су, дай мне два лиара сдачи. И не забывай моих советов – они тебе пригодятся.
Ивер не постеснялся выразить по этому поводу сомнение. Но аптекарь, заявив, что берется вылечить слепого с помощью противовоспалительной мази собственного приготовления, дал ему свой адрес:
– Господин Оме, возле рынка, меня все знают.
– Ну, а теперь, за то, что побеспокоил господ, представь нам комедию, – сказал Ивер.
Слепой присел на корточки, запрокинул голову, высунул язык и, вращая глазами, затекшими зеленоватым гноем, стал тереть обеими руками живот и глухо, как голодная собака, завыл. Почувствовав отвращение, Эмма бросила ему через плечо пятифранковую монету. Это было все ее достояние. Она тут же подумала, что лучше нельзя было его промотать.
Дилижанс поехал дальше, но г-н Оме вдруг высунулся в окошко и крикнул:
– Ни мучного, ни молочного! Носить шерстяное белье и подвергать пораженные участки действию можжевелового дыма!
Знакомые предметы, мелькавшие перед глазами Эммы, отвлекали ее от мрачных дум. Она чувствовала во всем теле страшную усталость; домой она вернулась в каком-то отупении, изнеможении, полусне.
«Будь что будет!» – решила она.
А потом, кто знает? Всегда может произойти что нибудь необычайное. Например, скоропостижно умрет Лере.
В девять часов утра ее разбудил шум на площади. У рынка, около столба, на котором было наклеено большое объявление, собрался народ, а Жюстен, стоя на тумбе, срывал объявление. Но в эту минуту его схватил за шиворот полевой сторож. Из аптеки вышел г-н Оме. В центре толпы стояла и, по-видимому, о чем-то распространялась тетушка Лефрансуа.
– Барыня! Барыня! – крикнула, вбегая, Фелисите. – Вот безобразие!
С этими словами бедная девушка, вся дрожа от волнения, протянула Эмме лист желтой бумаги, который она сейчас сорвала с двери. Эмма, только взглянув, поняла все: это объявление о распродаже ее имущества.
Барыня и служанка молча переглянулись. У них не было тайн друг от друга. Фелисите вздохнула.
– Я бы на вашем месте, барыня, пошла к Гильомену.
– Ты думаешь?
Этим вопросом она хотела сказать:
«Через слугу тебе известно все. Разве хозяин говорил когда-нибудь обо мне?»
– Да, да, пойдите к нему, это самое лучшее.
Госпожа Бовари надела черное платье и шляпку с отделкой из стекляруса. Чтобы ее не увидели (на площади все еще толпился народ), она пошла задворками, берегом реки.
Добежав до калитки нотариуса, она еле перевела дух. Было пасмурно, падал снежок.
На звонок вышел Теодор в красном жилете; он встретил Эмму почти
Под кактусом, который заполонял всю нишу, гудела большая изразцовая печь; на стенах, оклеенных обоями под цвет дуба, висели в черных деревянных рамах «Эсмеральда» Штейбена и «Жена Потифара» Шопена. Накрытый стол, две серебряные грелки, хрустальная дверная ручка, паркет, обстановка – все сверкало безукоризненной, английской чистотой. В уголки окон были вставлены для красоты цветные стекла.
«Мне бы такую столовую», – подумала Эмма.
Вошел нотариус; левой рукой он придерживал расшитый пальмовыми листьями халат, а другой рукой то приподнимал, то опять надевал коричневую бархатную шапочку, кокетливо сдвинутую на правый бок – туда, где свисали три белесые пряди, которые, расходясь на затылке, обвивали его голый череп.
Предложив Эмме кресло, Гильомен извинился за бесцеремонность и сел завтракать.
– У меня к вам просьба, сударь... – заговорила Эмма.
– Какая просьба, сударыня? Я вас слушаю. Она начала излагать суть дела.
Господин Гильомен все уже знал от самого торговца тканями, с которым он не раз под шумок обделывал дела: когда нотариуса просили устроить ссуду под закладные, г-н Лере охотно давал ему деньги.
Таким образом вся эта длинная история представлялась ему яснее, чем самой Эмме: ее векселя, сначала мелкие, бланкированные разными лицами, надолго отсроченные, без конца переписывались, пока в один прекрасный день купец не собрал все протесты и не поручил своему приятелю подать в суд, но только от своего имени, ибо прослыть у своих сограждан живоглотом он считал для себя невыгодным.
Эмма перебивала свой рассказ упреками по адресу Лере, на которые нотариус время от времени отвечал ничего не значащими словами. Синий галстук, заколотый двумя брильянтовыми булавками, соединенными золотой цепочкой, подпирал ему подбородок; он ел котлету, пил чай и все улыбался какой-то странной улыбкой, слащавой и двусмысленной. Потом вдруг обратил внимание, что у посетительницы промокли ноги:
– Сядьте поближе к печке... А ноги повыше... Поближе к кафелям.
Эмма боялась их запачкать.
– Красивое ничего не может испортить, – галантно заметил нотариус.
Эмма попыталась растрогать его и, постепенно проникаясь жалостью к самой себе, заговорила с ним о своем скудном достатке, о домашних дрязгах, о своих потребностях. Он все это понимал: еще бы, такая элегантная женщина! Не переставая жевать, он повернулся к ней всем корпусом, так что колено его касалось теперь ее ботинка, от приставленной к теплой печке и коробившейся подошвы которого шел пар.
Но когда Эмма попросила у него тысячу экю, он поджал губы и сказал, что напрасно она раньше не уполномочила его распорядиться ее состоянием, так как много есть приемлемых и для женщины способов получать прибыль. Можно было почти без всякого риска отлично заработать на грюменильских торфяных разработках, на гаврских земельных участках. Он называл сногсшибательные цифры ее возможных доходов, и это приводило ее в бешенство.