Госпожа Хризантема
Шрифт:
Наверху, при входе в священный двор, где стоят нефритовый конь и фарфоровые башенки, нас охватывает смущение. Там еще темнее, из-за стен. Кажется, наш приход помешал какому-то мистическому перешептыванию духов воздуха с находящимися там химерами и чудовищами, освещенными голубыми лунными бликами.
Мы сворачиваем налево и входим в расположенный террасой сад, чтобы пройти к чайной Жаб — цели нашего вечера, — и находим ее закрытой (как я и ожидал), закрытой и темной в столь поздний час!.. Мы все вместе барабаним в дверь; как можно ласковее зовем по именам всех прислуживающих там мусме, которых мы так хорошо знаем, мадемуазель Прозрачную, мадемуазель Звезду, Утреннюю Росу, Маргаритку. Никого.
Перед тиром для стрельбы из лука наши мусме в ужасе отскакивают в сторону, говоря, что увидели на земле мертвеца. Действительно, там кто-то лежит. Мы робко изучаем положение вещей при свете наших красных шаров, которые из страха перед мертвым держим за самый кончик стержня: оказывается, это всего лишь смотритель тира, тот самый, что 14 июля выбирал для Хризантемы такие красивые стрелы, — добрый малый мирно спит, его пучок слегка растрепался, но потревожить его было бы жестоко.
Ну что ж, пойдем на край террасы, посмотрим на бухту у нас под ногами, а потом вернемся домой.
Бухта в этот вечер выглядит огромной дырой, зловещей и мрачной, куда не проникают лучи лунного света; зияющая трещина, разверзшаяся, кажется, до самых земных недр, в глубине которой, словно стайка светлячков на дне ямы, поблескивают крошечные огоньки кораблей.
XLVII
…Два часа, середина ночи. Как всегда, теплятся огоньки в лампадках перед нашими безмятежными идолами… Хризантема внезапно будит меня, и я смотрю на нее: она сидит, опираясь на руку, и лицо ее выражает сильный страх; молча, не решаясь заговорить, она знаками показывает мне, что кто-то… или что-то… подползает к нам… Что за зловещее посещение? Мне самому становится страшно. У меня возникает мимолетное ощущение какой-то неведомой жуткой опасности в этом уединенном месте, в этой стране, люди и тайны которой так и остались для меня непостижимыми. Видимо, это действительно ужасно, если она вот так застыла, перепуганная до полусмерти, ведь она знает…
Кажется, это снаружи; это подступает со стороны садов; дрожащей рукой она показывает, что это сейчас поднимется через веранду, через крышу госпожи Сливы… — И правда, слышится легкий шум… все ближе и ближе.
Я делаю попытку сказать:
— Нэко-сан? (Это господа коты?)
— Нет! — возражает она, по-прежнему напуганная и взволнованная.
— Бакэмоно-сама? (Господа Привидения?) В Японии я уже привык изъясняться преувеличенно вежливо.
— Нет!!. Доробо!! (Воры!!)
— Воры! А-а! Тем лучше; это мне куда больше по душе, чем посещение каких-нибудь духов или мертвецов, чего я было так испугался в момент просыпания; воры — это значит совершенно живые человечки, да еще, наверное, с препотешными физиономиями, раз они японцы. Теперь, когда я знаю, чего ждать, мне уже даже совсем не страшно, и сейчас мы пойдем посмотрим, в чем там дело, — ибо на крыше госпожи Сливы действительно шумят — ходят…
Я открываю одну из деревянных панелей и смотрю.
Моему взору открываются одни лишь бескрайние дали, мирные, безмятежные, изысканные, освещенные ярко сияющей луной; Япония, спящая под звонкий стрекот цикад, в эту ночь просто обворожительна, а дышать свежим ночным воздухом — истинное наслаждение.
Хризантема, наполовину спрятавшаяся за моей спиной, прислушивается, дрожа, вытягивает шею, чтобы лучше разглядеть сады и крыши широко раскрытыми глазами испуганной кошки… Нет, ничего, и никакого движения… То там, то тут виднеются резкие тени, на первый взгляд необъяснимые, но на самом деле отбрасываемые какой-то частью стены или ветками деревьев, и все они совершенно неподвижны, что вполне утешает. В неопределенности лунного света все кажется застывшим в спокойствии и безмолвии.
Ничего; нигде ничего. Это были попросту господа коты, или же госпожи совы: ночью здесь у нас любой звук усиливается самым необычайным образом…
Предосторожности ради, хорошенько закроем панель, потом зажжем фонарь и спустимся посмотреть, не спрятался ли кто где-нибудь в уголке, хорошо ли заперты двери; чтобы успокоить Хризантему, совершим полный обход жилища.
И вот мы на цыпочках идем по самым укромным закоулкам этого дома, очень древнего, если судить по фундаменту, хотя легкие перегородки и сделаны из свежей бумаги; совершенно темные углубления, подвальчики с источенными червями сводами; шкафы для риса, пахнущие ветхостью и плесенью; таинственные недра, где скопилась пыль нескольких веков. Всего этого я не знал, и выглядит это среди ночи в погоне за ворами весьма неприглядно.
Крадучись, мы проходим через апартаменты наших хозяев. Меня тянет за руку Хризантема, и я послушно следую за ней. Они спят, лежа рядком под синеватым газовым пологом, освещенные лампадками, горящими перед алтарем предков. Надо же! Они лежат в таком порядке, что это может привести к пересудам! Сначала — мадемуазель Ою-ки, очень мило раскинувшаяся во сне. Затем — госпожа Слива, спящая с открытым ртом, выставив напоказ свою черную челюсть; из ее глотки вырывается прерывистый звук, напоминающий хрюканье… Ох! До чего же безобразна эта госпожа Слива!! Потом — господин Сахар, на время превратившийся в мумию. И наконец, рядом с ним, последняя в ряду, — служанка, мадемуазель Дэдэ!..
Натянутый газ отбрасывает на них блики цвета морской волны, и кажется, что эти люди утонули в аквариуме. А священные лампадки и алтарь со странными синтоистскими символами придают всей семейной картине видимость благочестия.
Позор тому, кто дурно об этом подумает, но почему бы, собственно, этой молоденькой служанке не лечь рядом с хозяйками? У нас наверху, когда мы оказываем гостеприимство Иву, мы стараемся разместиться под москитной сеткой куда более благопристойным образом…
Закуток, который нам предстоит осмотреть в последнюю очередь, внушает мне некоторое опасение. Это низкие и таинственные антресоли, к дверце которых, словно забытая вещь, приклеен старый-старый образ благочестия: Каннон-тысячерукая и Каннон-с-лошадиной-головой, восседающие в облаках и в пламени, и одинаково ужасающие своим потусторонним смехом.
Мы открываем дверь, и Хризантема с жутким воплем отскакивает назад. Я бы решил, что там спрятались воры, если бы не видел, как над ней промелькнуло и исчезло что-то серенькое, быстрое, юркое — молодая крыса, евшая рис на верху этажерки и с перепугу прыгнувшая ей в лицо…
XLVIII
14 сентября
Ив потерял в море свой серебряный свисток, совершенно необходимый ему при маневрах, и мы весь день вместе с Хризантемой и ее сестрами мадемуазель Снег и мадемуазель Луной бегаем по городу в поисках нового.
Найти его в Нагасаки трудно, а еще труднее объяснить по-японски, что нужен морской свисток строго определенной формы, выгнутый, с шариком на конце, способный выдавать трели и полнозвучные сигналы, соответствующие официальным командам. На протяжении трех часов нас посылают из лавки в лавку; продавцы, делая вид, что отлично все поняли, пишут нам кисточкой на шелковой бумаге адреса магазинов, где нам надо в точности рассказать, что именно нам нужно, и мы, окрыленные надеждой, отправляемся в путь навстречу новой мистификации; наши запыхавшиеся дзины просто теряют голову.