Госпожа Рекамье
Шрифт:
Жюльетта сумеет превратить свой салон в святилище старого воина, где она будет оберегать его отдых, его настроение и его работу. Не стоит, однако, думать, что Аббеи становилось окаменелостью, как полагал Ламартин, видевший в нем «академию в монастыре», место, где «учтивость и этикет раскладывали все по полочкам». Другое поколение. Закружившись, поэт забыл, что несколько лет назад он сам дебютировал в этой неофициальной академии и что его дебют походил на воцарение на Олимпе. С течением времени процент «бессмертных» в окружении Жюльетты возрастет, ее салон станет необходимым трамплином, откуда можно было перенестись на набережную Конти, а ее покровительство часто завершалось избранием в Академию — в этом не было ничего несовместимого с талантом,
Еще один упрек из уст Ламартина: «Если салон г-жи де Брольи был палатой пэров, салон г-жи де Сент-Олер — палатой депутатов, салон г-жи де Жирарден (урожденной Дельфины Гей) — республикой, то салон г-жи Рекамье был монархией…» Монархом, как можно понять, был Шатобриан. Конечно, но Аббеи ничего не потеряло от этого ни в насыщенности, ни в разнообразии.
После смены династии Жюльетта оказалась в ладу с новыми властями, где у нее было много друзей. Сразу по окончании траура она открыла двери своего салона и продолжала принимать еще чаще, чем раньше, выдающихся мыслителей и литераторов. Освободившись от некоторой сдержанности, навязанной ей официальной ролью, на которую претендовал Рене, она свободно предавалась тому, что ее интересовало: открытию и слушанию новых талантов.
Она уже вышла из возраста празднеств и представлений, выезжала все реже и реже, не поддерживала официальную жизнь (в отличие от своей подруги г-жи де Буань, лично связанной с юных лет с королевой Марией Амелией): она позволяла свету приходить к себе. В центре ее забот оставался, с одной стороны, Шатобриан, а с другой — семейный круг, но она, как всегда, превосходным образом сочетала свои многочисленные дружеские связи с притяжением нарождающегося поколения, этого цветника романтиков, начинавших приобретать известность…
Вопреки расхожему представлению, Реставрация способствовала несравненному расцвету культуры. Выросшие при мире, процветании и обучении парламентаризму дети века, которые теперь получали власть или общественное признание, этого не забывали. Один из самых выдающихся, Виктор Гюго, воздаст Реставрации должное в «Отверженных», заметив: «Бурбоны были орудием цивилизации, сломавшимся в руках Провидения».
В тот переломный год, отмеченный кончиной двух крупных литераторов — Бенжамена Констана, который в последний раз обратился к Жюльетте, чтобы заручиться поддержкой Шатобриана в Академии (но та предпочла ему Вьенне), и г-жи де Жанлис, которая умерла счастливой, увидев восшествие на трон своего бывшего ученика, — пришла блестящая смена: Стендаль вернулся к аналитическому роману, написав «Красное и черное», Гюго поставил своего «Эрнани», смелость которого вызвала жгучую полемику, Ламартин опубликовал «Гармонии», Сент-Бёв — «Утешения», а совсем молодой человек, Мюссе, — «Сказки Испании и Италии»…
Все они прошли или пройдут через Аббеи. Хотя бы для того, чтобы увидеть там возвышающегося надо всеми великого человека. Стендаль после своего визита в Аббеи говорил, что как будто созерцал великого ламу… Сент-Бёв, пославший свои стихи Рене, выждал некоторое время, прежде чем быть ему представленным: он чересчур весело приветствовал политическую отставку великого писателя в газете «Глоб»… Жорж Санд довольно глупо побоялась скомпрометировать себя визитом в салон! Что до дикаря Мериме, «этого молодого человека в сером рединготе, которого очень портил вздернутый нос», по замечанию Стендаля, то он окажется посмелее ее, хотя украдкой не жалел желчи для хозяйки салона. «Не забывай остерегаться», — говаривала ему мать. Он превратил эти слова в свой девиз. Этому можно предпочесть его литературный принцип: «Ничего лишнего…»
На самом деле Мериме не мог простить Жюльетте того, что она отвратила Ампера от великого поэтического будущего… Нам же, напротив, кажется, что именно благодаря г-же Рекамье Ампер смог встать на путь своего призвания, слегка поблуждав в потемках. Под влиянием дамы из Аббеи он становился тем, кем мог и должен был стать: историком
Симпатичный толстый юноша — вот он-то не станет злословить в адрес хозяйки дома, а придет в искренний восторг от оказанного ему приема и чуть ли не бросится в объятия всех присутствующих — введен в Аббеи старой герцогиней д'Абрантес. Он пишет небольшой роман под заглавием «Шагреневая кожа». Его зовут Оноре де Бальзак, но кто тогда о нем знал [41] .
Жюльетте в очередной раз приходилось выступать в роли мягкой и деятельной посредницы между старым львом и юными романтическими львятами, расхаживавшими в ее салоне…
41
Это не совсем так. Бальзак выпустил в свет исторический роман «Шуаны» о крестьянах Бретани, впервые подписанный его именем, «Физиологию брака» и, наконец, «Шагреневую кожу» (1831), отрывки из которой читал в салоне мадам Рекамье и которая снискала ему славу не только во Франции, но и за рубежом. — Прим. ред.
Однако, несмотря на гибкость и прозорливость нового государя, буржуазная монархия рождалась в муках: к финансовому кризису добавилось некоторое политическое смятение, даже правящие партии укреплялись и сталкивались между собой. Наряду с оппозицией легитимистов, бонапартистов и республиканцев, сцепились ультралиберальная партия движения и партия сопротивления под руководством Казимира Перье, Тьера и Гизо, удовлетворившаяся пересмотренной Хартией.
Когда Казимир Перье возглавил правительство, стабильность восстановилась. Но напряженность оставалась сильной, опасность восстания — постоянной. В такой обстановке Шатобриан вновь взялся за перо полемиста, написав в несколько дней разящий памфлет против предложения об изгнании Карла X и его потомков, поданного одним депутатом, — «О Реставрации и выборной монархии». Брошюру, вышедшую тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, расхватывали, как горячие пирожки!
Для великого ламы это был просто подарок судьбы, ведь его финансовые проблемы принимали тревожный характер: всю зиму он работал над «Историческими исследованиями», чтобы выполнить контракт на Полное собрание своих сочинений, заключенный с издателем. К несчастью, Ладвока разорился! Бывший министр в свое время решительно отказался от всякого содержания и пенсиона, так что теперь ему предстояло найти выход из тупика. Он решил продать свое маленькое владение на улице Анфер, а также мебель, за счет чего предполагал провести лето в Швейцарии с наименьшими расходами, в обществе своей неизбежной супруги…
Не самая вдохновляющая программа действий… Однако это добровольное изгнание вылилось в несколько прекрасных страниц об обездоленности и верности себе… Шатобриан жил в основном в Женеве, где его любезно принимали, но все равно скучал. Чтобы развеять скуку, писал Жюльетте. Он также посвятил ей стихотворение под названием «Кораблекрушение» [42] .
Буря, крушение, бездна, могила… Видно, что настроение его довольно мрачное. «Я совсем не работаю; я ничего не могу делать; я скучаю, но такова моя природа, я словно рыба в воде: если бы только вода не была такой глубокой, мне бы, возможно, было лучше».
42
Первая часть стихотворения — описание бури, разбивающей некогда прочный корабль, которому Шатобриан уподобляет свою жизнь, вторая же практически совпадает с русским романсом «Гори, гори, моя звезда».