Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви
Шрифт:
Шумерологиня сидела до полуночи, расспрашивая Берлина про то, как организовано обучение в английских университетах. «Ахматову это совершенно не интересовало, и большую часть времени она молчала», — замечает Берлин. Тем не менее эти первые три часа, из двенадцати, которые они проведут вместе, тоже очень важны. Во-первых, это время общения без слов, во-вторых, период, когда между хозяином и гостем возникает тайное согласие — хотя бы уже потому, что оба желают бестактной посетительнице провалиться ко всем чертям.
Второе действие занимает следующие три часа и в сценографическом плане состоит из двух актов: первый я бы назвал «информативным», в то время как во втором на сцену выходят чувства. Исайя
Сначала Ахматова расспрашивала гостя о своих давних подругах, друзьях, знакомых, живущих на Западе. «Мы говорили о композиторе Артуре Лурье, которого я встретил в Америке во время войны, он был ее близким другом и положил несколько ее и мандельштамовских стихотворений на музыку; о поэте Георгии Адамовиче, о Борисе Анрепе, мозаичисте <…> Она показала мне кольцо с черным камнем, которое Анреп дал ей в 1917 году. Она спросила затем о Саломее Гальперн, урожденной Андрониковой <…>, которую она хорошо знала по Петербургу перед Первой мировой войной, — знаменитой светской красавице того времени <…>. Ахматова сказала мне <…>, что Мандельштам, который был в нее влюблен, посвятил ей [3] одно из самых прекрасных своих стихотворений. <…> Затем она спросила о Вере Стравинской, жене композитора, с которой я тогда не был знаком <…>. Она рассказала о своих поездках в Париж перед Первой мировой войной, о своей дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок, изображавший ее, висел над печкой…»
3
Саломее Гальперн.
В этом сеансе воскрешения прошлого Берлин играл роль наивного любопытного собеседника, который, добросовестно отвечая по мере сил и возможностей на задаваемые ему вопросы, становился участником своеобразного путешествия во времени. В тот период — собственно, началось это в 1940 году — Ахматова постоянно двигалась по временным плоскостям «Поэмы без героя». Потерянный рай дореволюционной эпохи она рассматривала как увертюру к своей трагедии. Вот почему ответы Берлина закономерно и почти напрямую вели ко второму акту — к эмоциональной, хотя и недолгой, кульминации встречи.
Говорила она и «о своем первом муже, знаменитом поэте Гумилеве. <…> Она была убеждена, что он не принимал участия в монархистском заговоре, из-за которого был казнен <…>; в ее глазах стояли слезы, когда она описывала мучительные обстоятельства его смерти».
Мало было на свете людей, перед которыми Ахматова не стеснялась показывать свои слезы. И причина вовсе не в том, что у нее были какие-то комплексы, что она не способна была открываться перед посторонними людьми. Многие могли наблюдать ее бурные вспышки ярости, слышать ее язвительные замечания, видеть, как она хохочет до упаду. В такие моменты она не думала о том, какое производит впечатление. Но в одном она крепко держала себя в руках: она не терпела, когда ее жалеют. А в ту ночь она несколько раз разражалась слезами.
«Затем она прочла свои стихи из „Anno Domini“, „Белой стаи“, „Из шести книг“. <…> Прочла еще не оконченную в то время „Поэму без героя“. <…> Даже тогда я сознавал, что слушаю гениальную вещь. <…> Затем она прочла „Реквием“, по рукописи. Она оборвала чтение и стала вспоминать о 1937–1938 годах, когда и ее муж, и сын были арестованы и отправлены в лагеря <…>. Она рассказывала сухим, деловым голосом, временами прерывая себя: „Нет, не могу, нехорошо, вы приехали сюда из общества человеческих
Второе действие завершилось появлением нового персонажа. «Открылась дверь, и вошел ее сын Лев Гумилев <…>. Он выглядел бодрым и <…> предложил мне блюдо вареной картошки, все, чем они располагали. Ахматова извинилась за нищету своего гостеприимства».
В немецком варианте воспоминаний Берлина, который был опубликован в мюнхенском журнале «Трансатлантик» осенью 1983 года, Ахматова сама пошла на кухню и вернулась с вареной картошкой. Поскольку в том тексте было много неточностей, меня разобрало любопытство: как же оно было в действительности? Особенно в свете того утверждения — вспомним текст доноса в органы, — что для Ахматовой даже сварить картошку было большим достижением. Если картошку действительно сварила она, то сцена с тарелкой — вторая эмоциональная кульминация пьесы: возможно, это был тот момент, когда родилась любовь, момент одновременно и прозаический, и волшебно-романтический.
Вот почему в лондонском кафе, войдя в роль следователя, добросовестно собирающего улики и доказательства, я поставил перед сэром Исайей Берлиным вопрос ребром: «Кто сварил картошку?» — «Ахматова. Разумеется, она», — был ответ. Ага… разумеется. А так ли это разумеется? Гость ведь был в комнате, он не мог этого видеть. А может, картошку сварила Ирина Пунина? Или кто-нибудь из мужчин, обитавших в коммуналке? Правда, для русских нравов это не характерно… Загадка эта волновала меня сильнее, чем все тайны КГБ, вместе взятые.
И если уж речь зашла об этой скромной ночной трапезе, можно с почти полной уверенностью предположить, что на низеньком ахматовском столике появились не только тарелки, но и рюмки. В «Поэме без героя», в третьем посвящении, Ахматова пишет, имея в виду, очевидно, Гостя из будущего: «Он ко мне во дворец Фонтанный / Опоздает ночью туманной / Новогоднее пить вино»; однако скорее все-таки можно считать, что на столе стояла водка, которая даже в нищие послевоенные времена не была в России дефицитом.
Около трех часов ночи состоялся обстоятельный разговор между гостем и Львом Гумилевым. У Берлина сохранились однозначно позитивные воспоминания об этой беседе. «Очевидно было, что он относится к матери и она к нему с глубокой нежностью». Сын Ахматовой, судя по всему, рассказывал о своих проблемах; впрочем, на тот момент его дела складывались вроде бы неплохо. «Ему разрешено было присоединиться к зенитному подразделению, набранному из заключенных, и он только что вернулся из Германии. Он выглядел <…> уверенным в том, что сможет снова жить и работать в Ленинграде».
Разговор со Львом Гумилевым Берлин посчитал настолько важным, что счел необходимым рассказать о нем — не указав, правда, имени собеседника — в своем отчете для британского МИДа. «Что касается моих личных встреч, могу упомянуть разговор с молодым человеком из Красной армии. Он недавно вернулся из Берлина. Он сын человека, которого много лет назад казнили. Он такой же интеллигентный, начитанный, независимый во мнениях и полный собственного достоинства, как большинство студентов и интеллигентов в Оксфорде или Кембридже».