Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви

Далош Дьердь

Шумерологиня сидела до полуночи, расспрашивая Берлина про то, как организовано обучение в английских университетах. «Ахматову это совершенно не интересовало, и большую часть времени она молчала», — замечает Берлин. Тем не менее эти первые три часа, из двенадцати, которые они проведут вместе, тоже очень важны. Во-первых, это время общения без слов, во-вторых, период, когда между хозяином и гостем возникает тайное согласие — хотя бы уже потому, что оба желают бестактной посетительнице провалиться ко всем чертям.

Второе действие занимает следующие три часа и в сценографическом плане состоит из двух актов: первый я бы назвал «информативным», в то время как во втором на сцену выходят чувства. Исайя

Берлин рассказывал мне: в тот самый момент, когда закрылась дверь за шумерологиней, атмосфера в комнате стала иной, задышала интимностью.

Сначала Ахматова расспрашивала гостя о своих давних подругах, друзьях, знакомых, живущих на Западе. «Мы говорили о композиторе Артуре Лурье, которого я встретил в Америке во время войны, он был ее близким другом и положил несколько ее и мандельштамовских стихотворений на музыку; о поэте Георгии Адамовиче, о Борисе Анрепе, мозаичисте <…> Она показала мне кольцо с черным камнем, которое Анреп дал ей в 1917 году. Она спросила затем о Саломее Гальперн, урожденной Андрониковой <…>, которую она хорошо знала по Петербургу перед Первой мировой войной, — знаменитой светской красавице того времени <…>. Ахматова сказала мне <…>, что Мандельштам, который был в нее влюблен, посвятил ей [3] одно из самых прекрасных своих стихотворений. <…> Затем она спросила о Вере Стравинской, жене композитора, с которой я тогда не был знаком <…>. Она рассказала о своих поездках в Париж перед Первой мировой войной, о своей дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок, изображавший ее, висел над печкой…»

3

Саломее Гальперн.

В этом сеансе воскрешения прошлого Берлин играл роль наивного любопытного собеседника, который, добросовестно отвечая по мере сил и возможностей на задаваемые ему вопросы, становился участником своеобразного путешествия во времени. В тот период — собственно, началось это в 1940 году — Ахматова постоянно двигалась по временным плоскостям «Поэмы без героя». Потерянный рай дореволюционной эпохи она рассматривала как увертюру к своей трагедии. Вот почему ответы Берлина закономерно и почти напрямую вели ко второму акту — к эмоциональной, хотя и недолгой, кульминации встречи.

Говорила она и «о своем первом муже, знаменитом поэте Гумилеве. <…> Она была убеждена, что он не принимал участия в монархистском заговоре, из-за которого был казнен <…>; в ее глазах стояли слезы, когда она описывала мучительные обстоятельства его смерти».

Мало было на свете людей, перед которыми Ахматова не стеснялась показывать свои слезы. И причина вовсе не в том, что у нее были какие-то комплексы, что она не способна была открываться перед посторонними людьми. Многие могли наблюдать ее бурные вспышки ярости, слышать ее язвительные замечания, видеть, как она хохочет до упаду. В такие моменты она не думала о том, какое производит впечатление. Но в одном она крепко держала себя в руках: она не терпела, когда ее жалеют. А в ту ночь она несколько раз разражалась слезами.

«Затем она прочла свои стихи из „Anno Domini“, „Белой стаи“, „Из шести книг“. <…> Прочла еще не оконченную в то время „Поэму без героя“. <…> Даже тогда я сознавал, что слушаю гениальную вещь. <…> Затем она прочла „Реквием“, по рукописи. Она оборвала чтение и стала вспоминать о 1937–1938 годах, когда и ее муж, и сын были арестованы и отправлены в лагеря <…>. Она рассказывала сухим, деловым голосом, временами прерывая себя: „Нет, не могу, нехорошо, вы приехали сюда из общества человеческих

существ, а мы здесь частью человеческие существа, а частью…“ Затем долгая пауза. „И даже сейчас…“ Я задал вопрос о Мандельштаме: <…> ее глаза наполнились слезами, потом она попросила меня не говорить о нем…» Хотя время шло быстро и было уже около трех утра, «она не выказывала никакого знака, что мне пора уходить, — замечает Берлин. — Я был слишком взволнован и поглощен, чтобы самому начать шевелиться». К этому моменту Исайя Берлин должен был понять (может быть, это случилось раньше), что Ахматова раскрылась перед ним так, как не раскрывалась ни перед кем.

Второе действие завершилось появлением нового персонажа. «Открылась дверь, и вошел ее сын Лев Гумилев <…>. Он выглядел бодрым и <…> предложил мне блюдо вареной картошки, все, чем они располагали. Ахматова извинилась за нищету своего гостеприимства».

В немецком варианте воспоминаний Берлина, который был опубликован в мюнхенском журнале «Трансатлантик» осенью 1983 года, Ахматова сама пошла на кухню и вернулась с вареной картошкой. Поскольку в том тексте было много неточностей, меня разобрало любопытство: как же оно было в действительности? Особенно в свете того утверждения — вспомним текст доноса в органы, — что для Ахматовой даже сварить картошку было большим достижением. Если картошку действительно сварила она, то сцена с тарелкой — вторая эмоциональная кульминация пьесы: возможно, это был тот момент, когда родилась любовь, момент одновременно и прозаический, и волшебно-романтический.

Вот почему в лондонском кафе, войдя в роль следователя, добросовестно собирающего улики и доказательства, я поставил перед сэром Исайей Берлиным вопрос ребром: «Кто сварил картошку?» — «Ахматова. Разумеется, она», — был ответ. Ага… разумеется. А так ли это разумеется? Гость ведь был в комнате, он не мог этого видеть. А может, картошку сварила Ирина Пунина? Или кто-нибудь из мужчин, обитавших в коммуналке? Правда, для русских нравов это не характерно… Загадка эта волновала меня сильнее, чем все тайны КГБ, вместе взятые.

И если уж речь зашла об этой скромной ночной трапезе, можно с почти полной уверенностью предположить, что на низеньком ахматовском столике появились не только тарелки, но и рюмки. В «Поэме без героя», в третьем посвящении, Ахматова пишет, имея в виду, очевидно, Гостя из будущего: «Он ко мне во дворец Фонтанный / Опоздает ночью туманной / Новогоднее пить вино»; однако скорее все-таки можно считать, что на столе стояла водка, которая даже в нищие послевоенные времена не была в России дефицитом.

Около трех часов ночи состоялся обстоятельный разговор между гостем и Львом Гумилевым. У Берлина сохранились однозначно позитивные воспоминания об этой беседе. «Очевидно было, что он относится к матери и она к нему с глубокой нежностью». Сын Ахматовой, судя по всему, рассказывал о своих проблемах; впрочем, на тот момент его дела складывались вроде бы неплохо. «Ему разрешено было присоединиться к зенитному подразделению, набранному из заключенных, и он только что вернулся из Германии. Он выглядел <…> уверенным в том, что сможет снова жить и работать в Ленинграде».

Разговор со Львом Гумилевым Берлин посчитал настолько важным, что счел необходимым рассказать о нем — не указав, правда, имени собеседника — в своем отчете для британского МИДа. «Что касается моих личных встреч, могу упомянуть разговор с молодым человеком из Красной армии. Он недавно вернулся из Берлина. Он сын человека, которого много лет назад казнили. Он такой же интеллигентный, начитанный, независимый во мнениях и полный собственного достоинства, как большинство студентов и интеллигентов в Оксфорде или Кембридже».