Гости страны Фантазии (Сборник НФ)
Шрифт:
— С вашей помощью моя гипотеза блестяще подтвердилась, — сказал он и добавил со вздохом: — Но лишь по отношению к утопленникам.
Однако не будем забегать вперед. Он предложил мне на два фунта больше, чем я получал на прежнем своем судне, с тем чтобы я остался у него матросом. Его щедрость меня приятно удивила: ведь, собственно говоря, я ему не был нужен. В кубрик меня против моих ожиданий не отослали, а предоставили удобную каюту, обедал же я за капитанским столом. Отец, очевидно, заметил, что я не простой матрос, и я решил воспользоваться этим случаем, чтобы вернуть себе его расположение. Я придумал какую-то сказку, чтобы объяснить ему, почему я, образованный человек, оказался в таком положении, и всячески искал его общества. Я не замедлил сообщить ему о моих прежних занятиях наукой, и он по достоинству оценил мои знания. Вскоре я стал его лаборантом с соответствующим повышением жалованья, а
Дни летели стремительно: новая работа увлекла меня, и я то занимался в прекрасной библиотеке отца, то слушал его объяснения, то помогал ему в исследованиях. Но нам приходилось отказываться от многих увлекательнейших опытов, потому что яхта во время качки не самое удобное место для сложных лабораторных экспериментов. Впрочем, он обещал мне немало упоительных часов в великолепной лаборатории, которая и была целью нашего путешествия. Он объяснил, что открыл в Южных морях необитаемый островок и превратил его в научный рай.
На острове мне не потребовалось много времени, чтобы понять, в каком мире ужасов я очутился. Однако я кратко опишу предшествовавшие события, которые привели к тому, что на мою долю выпало пережить то, чего еще не переживал ни один человек.
На склоне лет мой отец устал от чар дряхлой античности и превратился в верного поклонника и служителя биологии. Основы этой науки он постиг еще в юности, а теперь ознакомился с последними ее достижениями и в конце концов оказался на границе бескрайних просторов неведомого. Он намеревался оставить в них свой след, и вот в этот-то момент мы и встретились. У меня, не мной будь сказано, голова работает неплохо — я уловил ход его рассуждений, постиг его метод и стал почти таким же одержимым безумцем, как он сам. Впрочем, нет! Те изумительные результаты, которых мы впоследствии достигли, доказывают, что безумцем он не был. Скажу только, что другого столь патологически и хладнокровно жестокого человека я не встречал.
Когда он постиг тайны физиологии и психологии, перед его мыслью открылось весьма обширное поле исследований, и, чтобы овладеть им, он начал изучать органическую химию, патологическую анатомию, токсикологию и другие науки и отрасли наук, которые могли ему понадобиться. Исходя из предположения, что причиной временного и окончательного прекращения жизнедеятельности организма является коагуляция некоторых элементов протоплазмы, он выделил эти субстанции и подверг их всевозможным исследованиям. Временное прекращение жизнедеятельности вызывает кому, а окончательное — смерть, однако мой отец утверждал, что коагуляцию протоплазмы можно замедлять, предотвращать и даже совсем приостановить на самых последних ее этапах. То есть, если говорить проще, он утверждал, что смерть в таких случаях, когда она не была насильственной и ни один из главных органов тела не пострадал, представляет собой лишь прекращение жизнедеятельности и что в определенных случаях жизнь можно вернуть с помощью того или иного метода. Этот-то метод он и стремился найти, с тем чтобы на практике доказать возможность возобновления жизнедеятельности в мертвом, казалось бы, организме. Конечно, он понимал, что любая такая попытка окажется бесполезной, если разложение уже началось: ему требовался организм, который совсем недавно — минуту, час, сутки назад — был еще полон жизни. На моем примере он более или менее доказал свою теорию. Ведь я утонул и был уже мертв, когда меня вытащили из волн Сан-Францисского залива, но огонек жизни был зажжен вновь с помощью аэротерапевтического аппарата, как называл отец свою машину.
А теперь о его черных замыслах относительно меня. Сначала он показал мне, что я нахожусь в полной его власти. Он отослал яхту на год, оставив на острове только двух своих темнокожих слуг, которые были ему глубоко преданны. Затем он подробно проанализировал свою теорию, сформулировал метод ее доказательства и в заключение ошеломил меня заявлением, что проверять ее он намерен на мне.
Я не раз рисковал жизнью, бывал в отчаянных переделках, но ведь это было совсем иное! Я не трус, но перспектива вновь и вновь переступать пределы смерти наполнила меня паническим ужасом. Я попросил отсрочки, и он дал ее мне, заметив, однако, что у меня есть только один выход — подчиниться. Бежать с острова я не мог, самоубийство меня не привлекало, хотя, возможно, оно все же было предпочтительнее того, что меня ожидало, — спасти меня могла только смерть моих тюремщиков. Но и тут я был бессилен. Отец принял все возможные меры предосторожности, и я день и ночь находился под присмотром одного из слуг.
Когда все просьбы оказались тщетными, я открыл ему, что я его сын. Это был мой последний козырь, и я возлагал на него все свои надежды. Но отец остался непоколебимым — это был не человек, а машина, неумолимо идущая к своей цели. Не могу понять, зачем он женился на моей матери, зачем захотел иметь ребенка: ведь он не был способен на человеческие чувства. Для него все исчерпывалось логикой; любовь, жалость, нежность, которые он замечал в других, были, на его взгляд, только слабостями и их следовало подавлять. Он ответил, что в свое время дал мне жизнь и, следовательно, имеет полное право взять ее назад. Впрочем, он не собирается этого делать — он просто будет брать ее взаймы и пунктуально возвращать в точно указанное время. Разумеется, возможны всякие непредвиденные случайности, но риск — удел всех людей, так почему же я должен быть исключением?
Он очень заботился о моем здоровье, поскольку оно было залогом удачного исхода эксперимента, а потому я должен был соблюдать особую диету и режим, точно атлет, готовящийся к решительному состязанию. Что я мог сделать? Раз уж это гибельное испытание было неизбежно, я предпочитал быть в наилучшей форме. Тем временем он позволил мне помогать в сборке аппарата и принимать участие в различных предварительных опытах. Нетрудно представить себе, какой жгучий интерес они у меня вызывали. Я уже почти не уступал ему в знании вопроса, и нередко, к моему удовольствию, он соглашался с поправками и изменениями, которые я предлагал. В этих случаях я с угрюмой улыбкой думал, что хлопочу на собственных похоронах.
Он начал с серии токсикологических опытов. Когда все было готово, я был убит большой дозой стрихнина и пролежал мертвым около двадцати часов. Все это время мое тело было мертвым, абсолютно мертвым. Дыхание и кровообращение полностью прекратились; но весь ужас заключался в том, что, пока коагуляционный процесс в протоплазме продолжался, я сохранял сознание и мог изучить этот процесс во всех отвратительных деталях.
Аппарат, который должен был меня воскресить, представлял собой герметическую камеру в форме человеческого тела. Механизм был прост: несколько клапанов, вращающийся вал с кривошипом и электромотор. Когда механизм этот приводился в действие, атмосфера в камере попеременно то разрежалась, то уплотнялась, приводя мои легкие в действие уже без помощи шлангов. Хотя мое тело было неподвижно и, возможно, находилось в стадии разложения, я сознавал все, что происходило вокруг. Я знал, что меня поместили в камеру, и хотя все мои чувства бездействовали, я сознавал, что мне были сделаны инъекции вещества, тормозящего коагуляционный процесс. Затем камеру закрыли и включили механизм. Моя тревога не поддается описанию, однако кровообращение постепенно восстановилось, различные органы вновь начали выполнять свои функции, и час спустя я уже сидел за обедом.
Нельзя сказать, что я принимал участие в этой серии опытов, как и в последующих, с большим энтузиазмом; однако после двух неудачных попыток бежать с острова я постепенно начал находить в них интерес. К тому же я привык умирать. Мой отец был в восторге от своего успеха, и с каждым месяцем его замыслы становились все более дерзкими. Мы испробовали три большие группы ядов — воздействующие на нервную систему, газообразные и действующие на пищеварительный аппарат, однако исключили некоторые из минеральных ядов и все яды, разрушительно действующие на ткани. За время работы с ядами я свыкся со своей ролью и почти утратил страх, хотя один раз дело чуть было не кончилось печально. Вскрыв несколько мелких сосудов моей руки, он ввел мне в кровь крохотную дозу самого страшного из ядов — кураре, яда охотников-индейцев. Я сразу же потерял сознание, затем прекратилось дыхание и кровообращение, и свертывание протоплазмы зашло так далеко, что отец потерял всякую надежду его остановить. Но, когда казалось, что все уже кончено, он прибег к средству, над которым работал последнее время, и результат был таков, что с этих пор его пыл удвоился.
В вакуумной трубке, похожей на трубку Крукса, создавалось магнитное поле. Под воздействием поляризованного света она не фосфоресцировала и не выбрасывала потока атомов, а испускала несветовые лучи, подобные лучам Рентгена. Но если лучи Рентгена способны обнаруживать предметы, скрытые от взгляда в непрозрачной среде, то эти лучи обладали еще большей проницающей силой. С их помощью он сфотографировал мое тело и увидел на негативе множество нечетких теней, получавшихся из-за того, что химические и электрические процессы еще продолжались. А это неопровержимо свидетельствовало о том, что оцепенение, в котором я находился, не было подлинной смертью. Другими словами, те таинственные силы, те тончайшие узы, которые соединяли мою душу с телом, еще не исчезли. Следов воздействия других ядов не сохранилось, впрочем, после приема ртутных препаратов я всегда чувствовал себя нездоровым несколько дней.