Гостинец от зайца (рассказы)

В голубых от лунного сияния сугробах утонули избы Ключевой, надвинув на самые глаза-окна белые заячьи шапки.

За полночь. А в избушке на краю деревни волчьим глазом мерцает огонёк коптилки. Это хромой пимокат дед Савелий и подросток Петька валяют для фронтовиков пимы.

Тусклый огонёк освещает часть стены и неподвижную фигуру

Петьки, который, кажется, весь увлечён однообразной, заполнившей тесную избушку музыкой станка, похожей на шмелиное жужжание: джу-джиу! Джиу-джу!

Петька сидит на высокой треноге с двумя приступочками и берёзовым гладким лучком [Лучок — изогнутая деревяшка с крючком на конце] дёргает струну, прикреплённую к станине. Станина подвешена на ремне к низкому потолку. Струна звенит, взбивает в плетёной корзинке шерсть, и шерсть эта тёмной, но лёгкой, почти воздушной струёй льётся из корзины на серый полог. А чтобы тёмная шерстяная струя не прерывалась и была бы одинаково ровной, Петька внимательно за ней следит и левой рукой управляет станиной.

Случается, что на струну, как на веретено, накручивается шерсть, и тогда Петьке приходится её обирать. Потому пальцы у него серые, почти чёрные, и резко пахнут овцой. Но Петька не обращает внимания. Руки отмоются. Зато чувствует он себя настоящим человеком. Своим трудом он помогает фронту, а фронт в его понятии — это прежде всего отец и брат Захар. Валенки, которые они сейчас катают с дедом Савелием, может, как раз попадутся и отцу и брату. Вот бы попались!..

Монотонно гудит струна, и Петьке под эту музыку лезет в голову невесть что. Но голова клонится на грудь, глаза невольно слипаются.

— Устал? — доносится глухой голос деда Савелия.

Чуть заваливаясь набок, старик отошёл от длинного стола, на котором раскладывал шерсть под укатку для заготовки новой пары валенок. Рукава у него по локоть закатаны, видны набухшие, как жгуты, вены. Худое, в чёрной щетине лицо потное, глаза провалились, но смотрят на Петьку по-отечески ласково, участливо.

В избушке жарко, потому что печку постоянно надо топить, чтобы сушить в ней свалянные пимы, которые замочены в кадке с кислотным раствором. Дух тут тяжёлый. К нему надо привыкнуть, чтобы выдерживать его по нескольку часов кряду.

Дед Савелий кажется Петьке то ли колдуном, пришедшим из сказки, то ли добрым волшебником, то ли тем же Левшой, о котором он недавно вычитал в книжке.

Да, скорее всего, он ему напоминает Левшу, человека с золотыми руками, подковавшего блоху. Старик не левша, он калека, а руки у него в самом деле золотые. Катает он эти пимы, будто пироги стряпает. День и ночь не отрывался бы от своего дела.

— Отдыхать будем потом, — говорит он Петьке. — Не время покоя, когда кругом такое горе.

«Да, да!» — мысленно соглашается Петька.

Сейчас у Петьки каникулы, и он решил не терять даром времени. Пришёл вот

сюда так, из любопытства вроде, да и увлёкся. Старик стал учить его пимокатному ремеслу. Пригодится, мол.

— В своё время, я тоже как ты вот, — говорит дед Савелий. — Пимокат у нас был, мужик весёлый. Любил между делом порассказывать всего. Ты его слушаешь, а сам всё, как ты вот, высматриваешь, на ус мотаешь. И не хитрое вроде дело-то, а нужное. Вот и учись, сынок.

Петьке и самому вот как хочется перенять от деда Савелия пимокатное дело. Да и перенял уж многое, но главное — то, что с ним старику работать легче. И веселее.

— Ого, сколько намолотил! — говорит старик, глядя на полог с набитой шерстью. — На сегодня довольно. Слазь-ка со своего трона, да перекусим маленько на сон грядущий.

У Петьки всё тело ноет от усталости, будто жужжание струны отзывается в нём ноющим эхом. Он осторожно спускается с треноги, а старик уже зачерпнул ковшиком из кадушки колодезной воды и ждёт его возле лохани у порога.

Потом они сидят за шатким столиком возле оконца, в которое заглядывает морозная зимняя ночь. Достают из закопчённого чугунка картофелины в мундире, чистят, посыпают крупной солью и едят с молоком, что принесла им вчера в кринке хлопотливая бабка Алёна — жена старика Савелия.

Петька ост жадно — проголодался. Дед Савелий пододвигает ему чугун, наливает из кринки в железную кружку молока. — А ты сам чё, дедушка? — спрашивает Петька, и старик поспешно отвечает:

— Ешь, ешь. Мне што? Я старею, а тебе надо расти, крепнуть. Нажимай, Петруха.

Старик достаёт кисет, сворачивает цигарку, и вот уж слоистый дым поплыл в жарком, душном воздухе.

— В гражданскую, — слышит Петька глухой голос старика, — когда мы Колчака гнали, был в нашем отряде партизанском такой же, как ты, мальчишка. Тоже Петькой звали. Бедо-овый! Отца у него белогвардейцы расстреляли.

Петька весь внимание. Любит он слушать про гражданскую войну. И видит уж он, как тот Петька переплывает через быструю речку Тартас и сообщает партизанам о белогвардейском отряде, что зверствует в их Ключевой. Потом он ходит в разведку, приносит важные сведения. Но вот мальчишку схватили колчаковцы и казнили.

Петька давно уж отставил в сторонку кружку с молоком и весь напрягся. Немальчишеская ненависть в нём ко всем врагам Советской власти, что были и что есть теперь. Дед Савелий тоже молчит угрюмо, глубоко затягиваясь табачным дымом. Потом говорит:

— Вот она какая история. Война — дело не шутейное. Тут уж кто кого. Но должны мы их! Верно, Петруха?

— Верно, дедушка Савелий! — И Петька сжимает свой крепкий кулак. — Всё равно мы их, этих гадов фашистов!..

Дед Савелий оборачивает войлоком деревянные колодки, уминает ладонью шерсть, копошится. Петька тем временем засыпает на топчане возле печки тревожным сном.