Гостиница тринадцати повешенных

де Кок Анри

– Вы правы, господин де Ла Пивардьер. Торговля обязывает!

– Вот именно.

– Но, надеюсь, я как человек, не имеющий к торговле никакого отношения, имею право возмутиться, когда на моих глазах так оскорбляют честную девушку, которая не может защитить себя сама, не так ли?

– Как это?

Паскаль Симеони жестом

указал Ла Пивардьеру на Жильетту, которую Лафемас и шевалье де Мирабель, не обращая внимания на присутствующих и хохоча во все горло, тянули к себе за обе руки через прилавок, чтобы поцеловать.

Здесь следует вновь похвалить Ла Пивардьера: завидев это, он крепко выругался и потянулся за шпагой.

– Остановитесь! – удержал его Симеони и сам направился к молодым людям, находившимся от него шагах в десяти.

А бедняжка Жильетта, как и ее дядя, похоже, тоже была убеждена, что торговля обязывает; но мы, однако, полагаем, что эти обязанности не всегда были ей по вкусу. Раскрасневшаяся, трепещущая, она, как могла, отбивалась от двух повес, которые не прекращали свои преследования.

– Простите, господа, можно вас на два слова?

При этом Паскаль Симеони, со свойственным ему проворством и ловкостью, ударил разом каждого из них по плечу.

Лафемас и Мирабель, мгновенно оставив Жильетту в покое, вскочили с намерением наказать наглеца, осмелившегося прервать их столь неделикатным образом.

Но этот наглец имел вид гордый и мужественный; подперев правой рукой бок, а левой покручивая свой тонкий ус, он стоял так храбро, что, несмотря на свое обычно презрительное отношение ко всем и ко всему, ловкачи на минуту смутились.

Лафемас взирал даже с некоторым восхищением на статную фигуру Симеони, так внезапно явившегося пред ними.

Лафемасу было тогда тридцать семь лет; он был очень худощав, скорее красив, чем дурен; но что до выражения его лица,

так оно и в спокойном состоянии духа сохраняло самый зверский характер. Буаробер, любимый писатель Ришелье, рассказывает про этого начальника ловкачей, что когда бывал ясный день, то он всегда кричал: «Ах! Вот отличная погода, чтобы вешать!» Лафемас питал страсть к виселице. Приятная страсть, не правда ли?

Про шевалье же де Мирабеля нельзя сказать ничего особенного ни в физическом, ни в нравственном отношении; то был просто игрок, развратник, хвастун, и ничего более; однако теперь он опомнился первым и вскричал, смерив противника грозным взглядом:

– В чем дело, друг? Уж не ищете ли вы ссоры? В любом случае вы могли бы избавить нас от столь сильных ударов по плечу, не так ли?

– Гм! – произнес Симеони с притворным смирением. – Бьют как могут, дорогой сеньор.

– Вот как! – сказал, в свою очередь, Лафемас. – Да ваш язык, похоже, так же остер, как силен ваш кулак! Как ваше имя, сударь?

– Паскаль Симеони.

– Впервые слышу.

– Вполне возможно, так как я приехал из провинции. К тому же не всем же суждено быть таким знаменитым, как знаменитый Исаак де Лафемас.

– А! Мы продолжаем шутить!.. Однако, мой друг, с какой стати вы прервали нашу игру с этой юной особой? Быть может, вы ее ухажер и вам не понравились наши шутки?

– Они мне действительно не понравились, пусть я и не ухажер этой девушки. Но я преследовал и другую цель, беспокоя вас.

– И какую же?

– А вот какую: я был тут, когда вы с вашим товарищем вошли в магазин, и слышал, как вы, дорогой господин де Лафемас, говорили, что игра в мяч есть наилучшая из всех игр… и что первый, кто не согласится с этим, будет иметь дело с вами.

– Да, я сказал это и повторяю. Что же дальше?