Гостья

Расс Джоанна

– Это хорошо, - сказала наша гостья и вдруг, словно не в силах сдержаться, добавила: - Потому что вы в мертвой зоне, понимаете, слава Богу, в мертвой зоне!

Моя мама встревоженно сказала:

– Простите, я не...

– Извините меня, - сказала наша гостья, - мне нездоровится, - и, поставив со стуком чашку на блюдце, встала и вышла из кухни. Мама ласково дотронулась до моей руки.

– Никто ее не... обидел на танцах?
– тихо спросила мама.

– О, нет, - сказала я.

– Ты уверена?
– настаивала мама.
– Ты точно знаешь? Никто не говорил о ее росте или внешности, ну, что-нибудь скверное?

–

Руфь говорила, - соврала я.
– Сказала, что она как жирафа.

Мамина ладонь убралась: успокоенная, она встала и принялась убирать чайную посуду в шкафчик. Потом вытерла стакан, который сполоснула наша гостья, тот, где был растворитель.

– Бедная женщина, - говорила мама, протирая его, - несчастная женщина.

Потом не было ничего особенного. Я начала готовить учебники к школе. Голубые васильки буйно расцвели вокруг дома, и отец, выздоровев, скосил их все. Мама вырастила несколько гибридных васильков на задней клумбе, в два раза выше, чем дикие: она объясняла мне, почему они крупнее, но я позабыла. Наша гостья познакомилась с мужчиной, не очень подходящим, потому что он был поляк и работал в гараже. Она не выходила, а встречалась с ним по вечерам на кухне. Он был коренастый, крепкий парень, очень светловолосатый, с настоящей польской фамилией, но все звали его Богалуза Джо, потому что пятнадцать лет он провел в Богалуза, штат Луизиана (он выговаривал "Люзьяна") и все время вспоминал об этом. У него была теория, что цветные совсем как мы и что через сто лет все так перемешаются, что не отличишь. Мою маму очень заинтересовали его взгляды, но она никогда не позволяла мне поговорить с ним. Он был очень уважителен: звал ее "мэм" и никогда не ругался, но в гостиную ни зашел ни разу. С нашей гостьей он всегда встречался на кухне или в саду за домом. Они пили кофе и играли в карты. Иногда она просила его:

– Расскажи мне что-нибудь, Джо. Я люблю истории поинтереснее, - и он рассказывал, как он прятался от кого-то или от чего-то среди негров целых три года, и они пустили его, и давали ему работу и заботились о нем.

Он говорил:

– Цветные - такие же, как все.
– Потом он говорил: - Негры умнее. Им так нужно. Их никто не одурачит. У меня была негритянка, так она была умнейшая женщина в мире. Красивая; не по-белому, по-своему. Дайте нам сто лет, - добавлял он, - и мы все перемешаемся.

– А может быть, двести?
– сказала наша гостья, наливая кофе и садясь. Опершись локтем на стол, она улыбалась ему. Ложечкой она помешивала кофе. С минуту он молча смотрел на нее, потом тихо сказал:

– Черная женщина, самая умная в мире... Ведь ты черная, не так ли?

– Отчасти, - сказала она.

– Красивая женщина, - сказал он.
– И никто не знает?

– В цирке знают, - сказала она.
– Но им все равно. Сказать, что о вас думают в цирке?

– О ком?
– удивленно спросил он.

– О вас обо всех, - сказала она.
– Обо всех, кто не в цирке. Обо всех, кто не может того, что мы можем, кто не самый сильный или не самый лучший, кто не может убивать голыми руками или за шесть недель выучить новый язык, или рассечь другому сонную артерию за тридцать шагов перочинным ножиком, или взобраться на здание Национального банка графства Грин от первого до шестого этажа без снаряжения. Все это я могу.

– Черт меня возьми, - тихо сказал Богалуза Джо.

– Мы вас презираем, - сказала она.
– Вот так. Мы думаем,

что вы болваны. Отбросы. Удобрение для мира, Джо, вот что вы такое.

– Детка, тебе просто грустно, - сказал он.
– Вечер, и тебе грустно, он протянул ей через стол руку, но не так, как в кино, и не так, как в книгах: такого лица, как у него сейчас, я раньше никогда не видела, даже у мальчишек, когда они кадрят девчонок, ни у взрослых, даже у невест и женихов, потому что все это была просто романтика или "желание", а он просто выглядел бесконечно добрым, бесконечно участливым. Она отдернула свою руку. С той же слабой, безучастной улыбкой, которая была на ее губах весь вечер, она отодвинула стул и встала. Она сказала:

– Да, я все это могу! Ну и что?
– Она пожала плечами. Потом добавила: - Завтра я уезжаю.

Он тоже встал и обнял ее за плечи. Мне показалось, что это было смешно, потому что он был короче на пару дюймов.

Он сказал:

– Детка, тебе не надо уезжать.

Она смотрела в сад за домом, как будто стараясь увидеть что-то очень-очень далекое от нашего огородика или маминых гибридных васильков, что-то, чего никто не мог увидеть.

Он сказал настойчиво:

– Милая, посмотри...
– и когда она, повернув лицо, уставилась ему в подбородок слепыми глазами, он обхватил ее лицо своими широкими ладонями механика.
– Детка, ты можешь остаться со мной.
– Он приблизил свое лицо к ее лицу.
– Выходи за меня, - сказал он внезапно.

Она засмеялась. Я никогда не слышала, чтобы она так смеялась. Затем она начала кашлять. Он обнял ее, и она приникла к нему, задыхаясь, словно у нее прорезалась астма, закрывая лицо руками и кусая свои ладони. Только через несколько секунд до меня дошло, что она плачет. Он очень встревожился. Так они и стояли - она плакала, он подавленно молчал - и я, спрятавшись, наблюдала за этим. Потом они медленно пошли к выходу из кухни в сад. Когда они вышли и погасили за собой свет, я прокралась за ними в сад, к качалке, которую устроил мой отец под большим деревом: подушки и пружины выдерживали четверых. Кусты скрывали ее почти целиком. Керосиновый фонарь, вкопанный там отцом, не горел сейчас. Я видела их почти отчетливо. Несколько минут они сидели, ничего не говоря и глядя на тьму за деревьями.

Качалка поскрипывала, когда наша гостья покачивала ногой. Наконец Богалуза Джо, механик из гаража, спросил:

– Завтра?

– Завтра, - ответила она. И они поцеловались. Мне понравилось: это было здорово, я такое уже видела. Она откинулась на подушки, вытянув ноги в невидимой траве и разбросав руки, Я видела все, что было потом, и поединок не на жизнь, а на смерть во тьме. Слово "эпилепсия" билось в моем мозгу. Они оделись и закурили, говоря так тихо, что теперь я ничего не слышала, Я скорчилась в кустах, сердце мое бешено колотилось.

Я была жутко напугана.

Она не уехала на следующий день, и на второй тоже: она даже отдала маме платье и спросила, нельзя ли где-нибудь его переделать. Мои школьные вещи вывесили во двор проветрить, чтоб не пахли нафталином. Я обернула все учебники. Однажды утром я спустилась спросить у мамы кое-что, но ее нигде не было - ни в кухне, ни в холле, и я пошла в гостиную, но я не успела пройти половины коридора, когда кто-то сказал: "Остановись", и я увидела, что мои родители сидят на стульях возле входной двери, руки на коленях, глядя перед собой, неподвижные, как зомби.