Государь всея Руси
Шрифт:
Когда один ценою собственной жизни может спасти пятерых, он их спасёт. Таков неписаный закон, такова станичная служба, таков станичник. И кем бы он ни был — из детей ли боярских или из обезземелившихся, разорившихся крестьян, которых зовут бобылями, или из тех дерзких, лихих людишек, что бегут на украинные земли от тюрьмы или плахи, он не откажется от этого закона и не преступит его, даже если раньше преступал всё подряд, потому что этот закон возвышает его, потому что в нём он обретает ту высшую человеческую гордость, которая поднимает его над самим собой, над своими слабостями и пороками и которая, раз войдя в человеческую душу, уже никогда не покидает её. Он горд, станичник, потому он таков и есть! Приходит весна, он седлает коня и едет в Дикое поле беречь от врагов Русь. Изгой, отщепенец, лихой человек, вышвырнутый Русью на её окраины, он едет беречь эту Русь, готовый сложить за неё голову, он едет беречь свою Русь, свою Родину — и бережёт её!
2
Весна.
5
Покровский собор — он же храм Василия Блаженного. Построен царём Иваном Грозным в 1552—1560 годах в память покорения Казани у Спасских ворот Московского Кремля.
В послеобеденный час — час неизменного опочива, когда на торгу запираются все лавки, у цирюльников вовсю разгорается работа. Желающих стричься так много, что, сколько бы ни работало разом на площади этих завзятых, сноровистых умельцев, ловко и без устали орудующих ножницами, всё равно возле каждого собирается очередь. Впрочем, тут всегда толкотня, всегда полно разношёрстного люда, приходящего сюда повыведать свежие новости, намотать на ус какую-нибудь досужесть, посмаковать сплетни, послушать хитроумные небылицы да и самим при случае приврать.
Вот топчется около одного из стригалей высокий, спинастый мужичина в барашковом нагольном кожухе, заросший так, что у него уж и лица почти не видно за волосами. Стригаль неустанно работает и так же неустанно плетёт свои бесконечные россказни, искусно перескакивая с одного на другое, на третье... Мужик слушает с любопытством и от удовольствия пошморгивает носом. Дождавшись, когда стригаль закончит свою очередную побаску, крякнет, качнёт кудлатой головой, повернётся, намереваясь пойти прочь, да тут же и передумает, степенно подступится с другого боку, опять начнёт пошморгивать носом.
— Ты уж мне в глазах настрял во как! — не выдерживает стригаль, когда мужик, поди, в десятый раз подступает к нему. — Сопишь, шваешь туды-сюды, а стричься небось не станешь?
— Стричься погожу, — спокойно отговаривает мужик. — Не поры ишшо...
— Не поры?! — прекратив работу, упирает в него глумливый взгляд стригаль. — Поглядел бы на себя! Что та борзая оброс шерстью. Один нюх торчит!
— Нюх у мене не торчит, — по-прежнему спокойно, без малейшей доли обиды, отговаривает мужик. — Я заворносый. А вот у тебе истинно нос как у борзой — продолговен и ноздряст.
— Ишь ты! — удивляется стригаль, не ожидавший такого и, должно быть, от этого удивления и неожиданности не рассердившийся на мужика. — А ещё чего скажешь?
— А боль ничаво... Тебе послушаю. Дюжа хитро сказываешь.
— Горазд на даровщину слушать, — уже с обидой говорит стригаль. — Ступай себе!
— Нешто и за сказы плату берёшь?
— За сказы не беру... А сказываю для тех, кто легчится, дабы им нудоты не было.
— Коль так, тады и я олегчусь. Токмо сказывай дале...
— А легчиться истинно будешь, не обманешь? — недоверчиво спрашивает стригаль.
— Плату которую возьмёшь?
— По твоим волосищам — деньга.
— Новгородка аль московка?
— Московка...
— Всё едино много. Мене за деньгу день-деньской потеть надобно. Разумей разницу.
— То ты разумей разницу. Работа работе рознь! Вестимо, лапти плести — однова в день есть. А в нашем деле иная мера, понеже не столь руки работают, сколь голова. Я иной раз и пальцем не двину, а заработаю рубль.
— Не всё ври в один раз, покидай и на завтра в запас.
— Не веришь? — загорается стригаль.
— Про рубль — нипочём не верю, — спокойно и твёрдо отвечает мужик.
— А вот слушай! — Стригаль самодовольно избоченивается. — Кличут меня третьего дня на боярское подворье. Ведут в палаты, и выходит ко мне из терема боярыня... Ах и боярыня! Бровми союзна, телом изобильна, млечною белостию облиянна! И речёт она мне скорбным голосом, что-де и напасть на неё не бабья нашла, усыдеи, как у мужика, растут. Поглядел я на неё — и вправду вижу: прозябло
— Вона?! — поражённо отвешивает губу мужик и вдруг брякает в простодушии: — Стал быть, ежли с бабой окарач, так у ей и хвост вырастет?
— А у тебя рога! — отпускает глумливо стригаль, и по Вшивой площади расхлёстывается весёлый шум.
...Есть на торгу ещё одно затейное место, знаменитое место, которое с наступлением тепла становится не менее бойким, чем Вшивая площадь. Место это — Ильинский крестец [6] , где с незапамятных времён собираются безместные московские попы, дьяконы и прочий церковный чин, вплоть до звонарей и клирошан. Потеряв место в приходе, весь этот безработный церковный люд идёт на крестец в надежде наняться хоть на временную работу: отслужить где-то службу или панихиду вместо захворавшего приходского священника, окрестить младенца, обвенчать молодых, освятить строение... Работа находится, по большей части, правда, грошовая, а на митрополичьем дворе в Кремле к тому же ещё тиунская [7] пошлина заведена, которая так и зовётся «крестец». Нанялся на работу — являйся к митрополичьему тиуну и плати пошлину, а не явишься, не заплатишь — возьмут промыты [8] рубля два или в тюрьму вкинут, если не с чего взять. Так что и забот и тревог у завсегдатаев крестца хватает. А страсти, бывает, кипят такие, что нередко доходит и до потасовок. Особенного накала страсти достигают как раз в пору весны и летом, когда на крестец начинают сходиться попы из окрестностей или вовсе чужие — из других городов, приезжающие в Москву по каким-либо своим делам и стремящиеся заодно подзаработать в стольном граде лишнюю деньгу.
6
Ильинский крестец — место на пересечении с Ильинской улицей, одной из ближайших к Московскому Кремлю.
7
Тиун — судья низшей степени; приказчик, управитель.
8
Промыта — штраф.
Когда работы хватает на всех, местные попы ещё кое-как мирятся с чужаками, терпят их, но как только наем уменьшается, московские тотчас восстают на приезжих, гонят их прочь с крестца, чтоб те не отбивали у них заработка. Вот тут-то и выплёскивается из благочестивых поповских душ самая обыкновенная злоба и ярость и бросаются они один на одного с кулаками. Тогда полторга сбегается на крестец глазеть, как попы волтузят друг дружку. Но и без того идут сюда люди, особенно те, кто любит помудрствовать, порассуждать о религиозных тонкостях, потешить, попользовать душу благочестивой беседой, поизощряться в заумной говоре; идут и такие, что жаждут поспорить с попами, потягаться с ними в знании книг и законов. Это в обычай грамотеи, книжники — дотошные, хитроумные, лукавые... Другие, менее искушённые в грамоте и святых законах, идут послушать, что-то перенять, поискуситься и опять же — отвести душу. Тут и купцы, и гости всех статей, и разный служилый люд, полно тут и простонародья — разбитных, лукавомудрых мужичков, многие из которых и книжки-то в руках во всю жизнь не держали, но так же дотошны и любознательны, как и грамотеи, и находчивы, я смекалисты, а уж каверзны — сверх всякой меры. Иной такой мужичина, бывает, такое вывернет, такую каверзу измыслит, что попы на крестце всем скопом отговорки ему не сыщут. Однако не всё тут любомудрствие, и не единственно споры, и изощрённая говоря, и рассуждения о горнем, о святом, о праведном, — люди ведь, и больше о людском, о бренном, о греховном идут тут разговоры, о земном, суетном, житейском, о самом главном и извечном — о хлебе насущном. Послушать только: вот убогонький попик с безжизненным, как будто пририсованным, личиком тоненьким, заискивающим голоском рассказывает двум другим попам — явно московским, потому что уж больно недружелюбно слушают они его, — что он не безместный, что есть у него в подмосковном селе приход, но прихожане его почти все подались на весну в Москву да в слободы на заработки, чтоб не помереть с голоду, ну и он вслед за ними тоже, чтоб не помереть с голоду. Одежонка на нём ветха, истасканна, и сам он будто из-под святых встал.