Государь всея Руси
Шрифт:
Но Челяднин уже пошёл. Бельский, не отнимая ладоней, сквозь пальцы, молча, убито смотрел ему вслед.
В темноватом коридоре, освещённом лишь несколькими свечами, догоравшими в настенных шандалах, Челяднин вдруг приостановился. Нет, не оттого, что в нём поубавилось решительности. Ему неожиданно почудилось нечто странное: на него как будто кто-то очень пристально смотрел, притом было такое ощущение, что он знает, кто это, даже не видя его, — знает его лицо, его душу, его мысли, и они, эти мысли, каким-то странным образом перетекали в него, и он чувствовал, что это его собственные мысли — всё то, что он передумал, сидя сейчас в трапезной.
Всё время, пока он шёл к царским покоям, его преследовал этот всевидящий взгляд, суровый и беспристрастный взгляд его второго «я», как будто потому и отделившегося, отстранившегося от него, чтоб не быть причастным к тому, на что толкало и куда вело первое — стихия, существующая наперекор всему. И он чувствовал, что истинное, лучшее, что есть в нём, — там, во втором его «я», там его совесть, его правда, могущая предстать пред любым судом, и это истинное, главное должно наконец-то возобладать в нём — хоть в конце его жизни; но стихия была сильней, и напрасно внутренний голос допытывал его: «Зачем? Во имя чего? Ради какой цели?» Напрасно! Он оставался глух к нему, ибо не хотел искать ответа в себе одном, зная, что он не только в нём. Ответ этот был и в Иване, и в Бельском, и в Мстиславском, и в Горбатом, и в Курбском, и в сосланном на Белоозеро Воротынском, и в убитом Репнине, и в замученном на пытке Даниле Адашеве...
...Войдя в предпокой — с темноты на свет, — Челяднин щурко поогляделся и устало опустился на придверную скамью. Глаза его на мгновение смежились — он будто пережидал что-то в себе или, наоборот, что-то призывал в себя. Стоявшие в предпокое на сторожах братья Хворостинины вытянули шеи в немом удивлении. Появление боярина явно озадачило их, может быть, и насторожило, но они почтительно молчали и ждали.
— Государь почивает иль бодрствует ещё? — спросил Челяднин.
Братья переглянулись.
— Нешто не слышит боярин? — почтительно ответил старший из братьев — Дмитрий, — Ивашка Нос [180] государю песни поёт.
— Стало быть, бодрствует, — не прислушиваясь, сказал Челяднин и поднялся со скамьи. — Надобно мне к государю на очи.
— Нешто не ведает боярин чину и уряду? — с прежним почтением вымолвил Дмитрий Хворостинин, и это почтение уже начало вставать перед Челядниным непреодолимой преградой. — Заказ тому крепкой, чтоб как кому вздумается и похочется к государю на очи не являлись. Того и беречи велено накрепко, — прибавил он для пущей убедительности.
180
Иван Нос — знаменитый придворный певец Ивана Грозного.
Челяднин нахмурился. Острый, донимающий взгляд не оставлял его и тут, и было особенно тягостно стоять под этим взглядом вот так, по-холопьи — перед дверьми царских покоев.
— Челяднин я! — сказал он резко, с невольной, защищающей себя значительностью. — Ступайте-ка,
— Мы знаем тебя, боярин! — Дмитрий Хворостинин приложил руку к груди и поклонился Челяднину, выказывая ему самое искреннее почтение. — Да не уряжено нам, на сторожах-то стоячи, к государю с докладами ходить.
— Тогда прочь с дороги, я сам пойду! — рассердился Челяднин и решительно двинулся к двери, ведущей в царские покои.
— Негоже так, боярин, — встал на его пути Дмитрий. — Уж коли столь неотступен ты, погодь, буде. Ваську иль Федьку Басманова покличем.
— Будут мне мерзкие холопы ещё дорогу к царю отверзать! — вовсе вознегодовал Челяднин и, оттолкнув Хворостинина, ступил за порог царских покоев.
Скрипнувшая дверь враз привлекла к нему внимание. Васька Грязной, Федька Басманов, Темрюк, Малюта (Малюта самым первым!) мигом повскакивали со своих мест и угрозливо встали на его пути. Лица их по-собачьи, зло и встревоженно, ощерились. Челяднин остановился, чуя, что, если он сделает ещё хоть один шаг, хоть одно малейшее движение, они бросятся на него.
Пение, разносившееся по опочивальне, оборвалось, и стало тихо — до жути. Казалось, что через мгновение всё начнёт мертветь от этой жуткой тишины.
— Ба, да то ж боярин Челяднин! — удивлённо, с пригнуской возгласил Левкий, разрушая тягостную тишину. — Иван Петрович Челяднин! — погромче повторил он уже с шутовской торжественностью и недоумённо, вопросительно обернулся к Ивану, возлежащему среди шёлковых подушек на широком, занимающем добрую половину опочивальни бархатном ложе роскошной турецкой работы.
— Зачем явился, боярин? — спросил Иван. Голос его звучал спокойно, невозмутимо, с этакой даже ленцой, Появление Челяднина, казалось, ничуть не удивило его, словно он давно уже поджидал боярина и знал, что тот непременно явится, и знал зачем.
Челяднин не ответил. Четыре злобные рожи, стоявшие перед ним, были как стена, отделявшая его от Ивана, и он не хотел говорить с ним через эту стену. Иван почувствовал это, велел своим любимцам убраться прочь и не заслонять боярина.
— Так зачем же явился, боярин? Ивашкино пение послушать? Аль решил вызнать, где курица яйцо снесла?
Иван приподнялся, недолгим, но цепким, вонзистым взглядом посверлился в боярина, будто лишний раз хотел удостовериться в чём-то, и, лукаво, с довольнцой хохотнув, снова откинулся на подушки.
Света в опочивальне было мало, стоял лёгкий дымчатый полумрак, и лицо Ивана среди тусклых сгустков шёлка, утратившего в полумраке свой настоящий цвет, казалось каким-то размытым, оплощенным, казалось, что это только нечёткое его отражение. Челяднину стало даже чуточку не по себе: было такое чувство, будто перед ним не сам Иван, а его бесплотная тень, и он поспешил ответить, заговорить с ним, чтоб избавиться от этого странного ощущения:
— Ни за тем, ни за другим, государь.
Иван указал рукой Ивашке Носу, чтоб шёл прочь, дождался, когда за ним притворилась дверь, и хладнокровно, зная, что бьёт точно в цель, сказал:
— Тогда — за Бельского пришёл просить.
Челяднин, услышав это, вдруг поймал себя на мысли — совершенно бредовой, — что Бельский просто ломал перед ним дурака, договорившись заранее обо всём с Иваном, чтобы как раз его, Челяднина, зачем-то толкнуть на этот поступок. Но он тут же и отогнал её — это было совершенно невероятно.