Государево дело
Шрифт:
– Благослови, Владыка!
Но митрополит вместо того, чтобы поднять меня, становится на колени рядом со мной и начинает голосом полным раскаяния:
– Прости меня, государь, что поздно узнал об сем, и не поспел пресечь вовремя. Теперь поздно уж, но сделать так надо.
– Ты о чём? – не сразу понимаю я.
– Государь, сошли меня на Соловки, сгнои в узилище, но сделай так, как я народу сказал. Повели царице и царевичу креститься! Христом-Богом тебя молю, не вводи в соблазн малых сих! Клянусь тебе, в дальний скит уйду и никогда ты более обо мне – многогрешном не услышишь, но теперь паки и паки реку –
– Кто же тебя посадит, – хмуро отзываюсь я, пытливо всматриваясь в лицо Филарета. – Ты же…
– Что, государь?
– Я говорю, что ты у меня так легко не отделаешься! Ишь чего выдумал, в скит. А кто школы да университеты заводить будет? Кто монасей во тьме невежества погрязших, тянуть к свету истины будет, я что ли? Книги печатать, храмы строить, а при них школы, да библиотеки? С греками лукавыми, давно с потрохами султану продавшимися, кто будет бороться? Ведь ты же был в Европе! Пусть всего лишь в Польше, но ведь и там всякий убогий клирик или шляхтич голозадый иезуитскую коллегию закончили, и цитатами из писания и Аристотеля так сыплют, что любого праведника своей ересью смутить могут… и кто против них? Попы неграмотные, что пару молитв и треб заучили, и те не твердо, а уж про объяснить и разговору нет! Или, может быть, бояре, своим благочестием кичащиеся, в церквах с пудовыми свечками все службы выстаивающие, а на деле трижды в день все смертные грехи совершающие! Ведь вы же, мать вашу, пятерым царям крест целовали и всех пятерых потом предали! И не смотри на меня так – ты тоже!
– И я грешен, – не стал оправдываться Филарет. – И за все свои грехи на страшном суде отвечу. А только всё одно, крести жену и детей!
– Да куда же я денусь, – с досадой отозвался я и, вскочив на ноги, протянул Романову руку. – Поднимайся, Владыка, а то снег холодный.
– Крестишь?
– Да!
– Когда?
– Станешь патриархом, приходи! Тебе всего лишь Собор убедить надо, а мне жену-герцогиню. Ещё неизвестно, кому труднее.
– После нынешнего, – усмехнулся в бороду тот, – должна согласиться.
– А ты всех этих людей на Соборную площадь отведи, там тоже противиться не станут.
Через три дня Фёдора Никитича Романова, в иночестве – Филарета, избрали патриархом всея Руси, а ещё через два, он крестил в греческую веру будущую царицу Екатерину Михайловну, а вместе с ней принца Карла Густава и принцессу Евгению. Отчество моей жене досталось от крестного отца – Миши Романова. Наследник стал царевичем Дмитрием, а вот царевна так и осталась при своем имени. Не знаю даже, отчего я так уперся, но мне удалось доказать, что Святая Евгения Римская была прославлена задолго до Великой Схизмы, и потому нет никаких препятствий для того, чтобы православная царевна носила такое имя. Чувствую, что теперь оно станет в нашей семье родовым. Заодно крестили и маленькую Марту, ставшую Марфой. Катарина настояла, чтобы она воспитывалась вместе с нашими детьми, а я не нашелся, что ей возразить.
И всё, вроде бы, закончилось благополучно, если бы не Алёна…
Глава 4
Холодный, пронизывающий до самых костей ветер горстями кидает в лицо снежную пыль, заставляя щуриться и отворачиваться в сторону. Зимний день короток, и в сгустившихся сумерках уже ничего не видно в трех шагах. Вроде бы со мной были сопровождающие, но когда и куда они пропали – я не заметил. Куда идти – непонятно, но оставаться на месте форменное самоубийство и я, спешившись, тащу за собой в поводу смертельно уставшего коня.
Всё началось вчера утром, когда мне на глаза попалась зареванная физиономия Машки. В смысле, Марии Пушкаревой. Она в последнее время стала самой настоящей придворной у моей жены. Ушлая девчонка ухитрилась подружиться со всеми моими детьми, а приятель наследника Петер, похоже, вообще в неё влюбился. Так что она теперь считается официальной нянькой у царевны Евгении и Марфы Лямкиной. Должность эта невелика и потому не вызвала зависти ни у знатных русских боярынь, ни у немецких или шведских дам, привезенных Катариной из Мекленбурга. При этом природного оптимизма ей не занимать, так что плачущей я её не видел довольно давно.
– Что случилось? – удивился я этому потопу.
– Ничего, – насупилась девочка и отвернулась.
– Не понял! Ну-ка быстренько повернулась ко мне и рассказала, что за беда и кто тебя обидел? Я этого мерзавца или мерзавку быстро на кол пристрою!
– Ничего я тебе не скажу!
– Это еще почему?
– Потому что ты злой! Потому что тебе на всех плевать! Особенно на тех, кто тебя любит!
– Это ещё что за новости?
– Никакие это не новости! Ты всегда такой был!
– Машка, я вот сейчас не посмотрю, что я государь милостивый, незлобивый и богобоязненный, и как сниму пояс, и как всыплю кому-то по первое число! Говори сейчас же, какого нечистого с тобой приключилось?!
– Не со мной…
– А с кем?
– Сам, поди, знаешь!
– С Алёной, что ли?
– Ага!
С последними словами, поток соленой воды, производимой названной дочерью стрелецкого головы усилился, грозя затопить все окрестности. Дворец надо было спасать, поскольку новый мы когда ещё построим, а жить где-то надо. Так что я вытащил из-за пазухи платок, вытер Машкины слёзы и велел ей рассказывать всё по порядку. Однако это оказалось не таким простым делом, так что мне опять пришлось выпытывать у ней слово за словом.
– И что опять с Вельяминовой произошло?
– Беда!
– И какая же?
– Она ушла!
– И куда же? – чертыхнулся я про себя, сохраняя на лице ангельское выражение.
– В монастырь!
– Куда?!
– Туда!
– Да с какой же это радости?
– А что ты хотел – чурбан бесчувственный? Она тебя любит, а ты – как пень! Одна у неё радость была, с дочкой твоей возиться, а ты и эту отнял. У! Царь Ирод!
– Ты что, серьезно?
– Нет! – моментально взбесившаяся Машка тут же превратилась в маленькую гарпию. – Скоморошу я! Я же дурочка, чтобы такими вещами шутить! Да как у тебя язык повернулся, спросить такое?
– Тихо! – прервал я поток возмущения. – Теперь отвечай коротко и по делу, в какой монастырь она отправилась и почему мне Никита ничего не сказал?
– Да ему-то, откуда знать, – фыркнула девчонка. – Такой же чурбан, как и ты. Только этот хоть любить может, вон как по Долгоруковой сохнет, не то что…
– Отставить возводить хулу на государя! К тому же ты так и не сказала, в какую обитель она пошла.
– К матери, наверное, в Новодевичий, – пожала плечами Пушкарева и тут же прикусила язык, но было поздно.