Государи и кочевники
Шрифт:
Он соглашался с женой, рассеянно кивал и думал: отчего не проходит тоска? Никогда такого не было. Не заболел ли? Наконец, когда за окном зазвенели колокольцы, энергично распрямился и вздохнул:
— Ну, с богом, Сашенька…
Возница подхватил чемоданы и поволок в кибитку. Бларамберг поздоровался, не выходя. Карелин обнял жену, залез в «балаган», и лошади, легко взяв с места, резво побежали к площади, откуда отправлялась оказия.
Спустя час длинный кортеж санных кибиток, открытых саней с мешками и ящиками, сопровождаемый двумя отрядами казаков, выехал из Оренбургской крепости. Укрыв ноги до самого пояса медвежьим пологом и отвалившись на подушки, Карелин молчаливо провожал заметённые снегом избы, огороженные камышовыми стенами, и колокольни собора. Из кибитки казалось: парят они в утренней синеве золотыми
— Спите? — спросил Бларамберг.
— Хочу малость вздремнуть, не выспался ночью.
Топот копыт и мягкое шуршание полозьев вскоре его начали убаюкивать. Ему почудилось, что едет он не в санях, а в быстрой фельдъегерской коляске. И — не на север, а на юг, в оренбургские степи. Он открыл глаза, тряхнул головой и посмотрел на штабс-капитана. Тот, посапывая, курил. Возница тоже сидел, согнувшись. И лошади шли привычным размеренным ходом за передней кибиткой, в которой, кажется, ехали статские, из купеческого сословия, и казак с червонной серьгой в ухе — отставной офицер. Карелин видел их, когда садились в повозку. Белая равнина, властно напоминая о бесконечности вселенной, не менее властно призывала ко сну, и Карелин опять погрузился в приятную дремоту. И опять увидел фельдъегерскую коляску и подумал: «Вот наваждение!» А потом поплыли в затуманенном сознании дома и площади Санкт-Петербурга, широкая свинцовая Нева с чёрными фонарями вдоль берега и холостяцкая, освещённая свечами комната молодых господ офицеров. И теперь уже не понять — почему шумно? То ли дружеская пирушка, то ли собрание вольнодумцев. Прапорщик Карелин, размахивая листком бумаги, кричит: «Господа, помните у Пушкина:
Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести…Ещё бы не помнить? Конечно же это строки из эпиграммы на Аракчеева! Эка удивил! А Карелин не унимается, взывает к приятелям: «А теперь взгляните сюда!» Он кладёт лист на стол, и все видят нарисованного чёрта, затянутого в военный мундир. По нимбу надпись: «Бес лести предан!» Офицеры хохочут, хлопают по плечу Карелина, передают листок из рук в руки. «Карелину браво!», «Господа, тост за остроумную шутку!» И вот уже звенят колокольцы. Ворота распахиваются, и к штабу военных поселений подкатывает казённая карета. Длинный, угловатый фельдъегерь быстро входит в канцелярию. «Господа, мне нужен прапорщик Карелин». — «Я вас слушаю. Я — прапорщик Карелин». — «Очень приятно, прошу следовать за мной». — «Куда?» — «Не задавайте глупых вопросов!» — «Но я не одет. У меня, кроме носового платка, ничего с собой нет». — «Прекратите разговоры!» Карелин садится в карету между двумя жандармами. Всё становится ясно: какой-то «раб» донёс Аракчееву об эпиграмме. Тарахтят колёса, храпят кони, мелькают пёстрые шлагбаумы… День, другой, третий, десятый… Есть ли конец пути? Оказывается — есть. Коляска въезжает в Оренбургскую крепость, останавливается на площади у штаба. Фельдъегерь докладывает: «Господин генерал, по высочайшему повелению прапорщик Карелин доставлен в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!»
«Бес лести предан», — с усмешкой произнёс про себя Григорий Силыч и хотел заговорить с Бларамбергом, но тот лежал с закрытыми глазами, видимо, спал. Тоска развеялась: её всегда можно одолеть, надо только найти первопричину. Карелин уже спокойно вспоминал о том, как ещё раз повстречался с Пушкиным. Это случилось в то лето, когда поэт заезжал в Оренбург, собирая материал к «Истории Пугачёва». По случаю приезда знаменитости генерал-губернатор Перовский пригласил к застолью штабных офицеров и чиновников. Среди прочих был и Карелин, только что вернувшийся с Тюб-Карагана, где заложил Форт-Александровское укрепление. За дружеской чаркой говорили обо всём. И вот тогда Владимир Даль — чиновник особых поручений губернатора — прочёл:
Всей России притеснитель, губернаторов мучитель…Перовский улыбнулся и сказал Пушкину, что некий прапорщик, превратив его строки в «Бес лести предан», потом изрядно поплатился и, кажется, был сослан чуть ли не в Оренбург. Карелин крайне смутился: ещё мгновение, и Перовский назовёт его фамилию. Но генерал попросту не знал, что автор переделанной пушкинской строчки присутствует здесь. Через день, когда проводили поэта, Карелин пожаловал к губернатору с докладом о поездке на Тюб-Караган и, улучив момент, сказал: «Господин генерал, я должен поблагодарить вас за сдержанность. Мне было бы крайне неловко, если б вы назвали моё имя». Перовский ничего не понял: смущённо потеребил пышные усы и спросил: «А почему я мог назвать ваше имя, сударь?» Тут только Карелин смекнул, что генерал, действительно, ничего не знает о нём, и, чтобы не показаться смешным, вынужден был рассказать всю историю с эпиграммой…
Заночевали в Сорочинском городке. Ужинали в грязном трактире, спали в убогой комнатушке, с ситцевыми занавесками на окошках. На другой день, оглядывая из саней белые степи, говорили о восстании бедняков-кайсаков Букеевской орды. Карелин хорошо знал это ханство. Всего десять лет назад он служил управляющим у хана Джангира, учил его говорить и писать по-русски. Сам Джангир и сейчас был жив и вместе с царскими солдатами и своими нукерами разъезжал по степям между Волгой и Уралом — стрелял и вешал бунтовщиков.
— Иной раз подумаю о своей миссии первооткрывателя — и оторопь берёт, — признался Карелин. — Идёшь в юрты, сидишь на одной кошме то с кайсаками, то с туркменцами. Заглядывают тебе в глаза, верят каждому твоему слову. И ты веришь в дружбу и гуманность… Да где там! Сливается воедино эта жесточайшая царская и ханская сила… топит всё гуманное в крови. Вот и теперь прошение туркменцев государю переслали. Посмотреть со стороны — большое дело сотворили. Простые туркменцы верят нам и надеются, что жизнь их улучшится. Но это не так, Иван Фёдорович: если подружится наш государь с этим царьком Киятом — туркменцам тошно от этой дружбы станет!..
Вскоре встретили на пути этап заключённых. В длинном строю, с колодками на шее, шли вместе с русскими и мусульмане. Конные казаки, ехавшие сбоку, щёлкали нагайками и покрикивали на каторжан.
— С Букеевской орды, видимо, — тихонько сказал Карелин. — Русские, кайсаки, калмыки — кого только нет!
— Всё-таки есть сила, которая объединяет христиан с бусурманами, — отозвался Бларамберг. И когда этап прошёл и оказия двинулась дальше, разговор оживился.
— Между прочим, у Пушкина в «Истории Пугачёва» единство бедняцких слоёв всех народностей хорошо подано, — заговорил Карелин.
— Я тоже как-то думал об «Истории Пугачёва», — отозвался Бларамберг, — и понимаете… Дай бог не оскорбить память великого поэта, но скажу вам — он очень симпатизирует Емельке. Читаешь — и невольно заражаешься духом бунтовщиков.
— Может быть, так оно и есть?
— Не думаю, Григорий Силыч… Что может быть общего у дворянина и лапотной черни?
— Но вольнодумцы — Пестель, Рылеев и многие другие пострадали именно за лапотную чернь, — возразил Карелин. — Вспомните: отмена крепостного права и благоденствие всех народов— основные условия их программы.
— Может быть…
Бларамберг замолчал, и Карелин решил, что штабс-капитан не желает продолжать разговор на эту тему. Ну что ж, дело, как говорится, хозяйское. Григорий Силыч стал думать о том, что пожар свободы можно притушить, но погасить его совсем невозможно. Может быть, Александр Сергеевич и написал историю Пугачёва, чтобы показать слабость восстания дворян-вольнодумцев? Что они могли сделать, эти дворяне, без могучей народной силы? Может, Пушкин подсказывает потомкам — не допускайте впредь подобной ошибки? Припоминая прочитанные страницы «Истории», Карелин открыл для себя таксе, на что раньше мало обращал внимания. В самом деле: как могло произойти, что в стане Пугачёва сошлись вместе русские, татары, башкиры, калмыки, кайсаки. Как люди разной веры объединились в одно ополчение? Значит, мечта о свободе и равенстве сильнее? Но можно ли мирными средствами найти то общее, что свело разноплемённый люд под знамя Пугачёва? Может быть, посредством торговли? Может быть, надо, несмотря на царскую жестокость, искать сближение с другими нациями?..