Государи Русской земли
Шрифт:
– Или отдать его кому на воспитание, – предложил один из бояр, – куда ни то подальше. На Бело Озеро или в Сибирь.
– Нет, – возразил Салтыков, – в Москве оно спокойней будет, под присмотром. А то вон в Новгороде один царевич Дмитрий объявился, а в Астрахани другой.
– В Астрахани это его Ивашка Заруцкий на свет Божий вытащил.
– Как вытащил, так и назад засунул. Зачем Ивашке чужой царь? У него свой есть.
– Думаешь, Борис Михайлович, Воронёнок – это его сын.
– Тут и думать нечего. Говорят – похож.
– Вы, что-то, бояре, разговор не в ту сторону свернули, – сказала инокиня Марфа и посмотрела на бояр сурово.
Взгляд у неё колючий, цепкий, видом она больше на мужика похожа, чем на бабу. Под этим взглядом бояре как-то съёжились.
– Казаки в Вологде да Вятке бунтуют, – сказала инокиня Марфа, – к Заруцкому идти хотели, да опоздали, голубчики. А вы им хотите Воронёнка под бок подсунуть? На Бело Озеро… Думайте, бояре, хорошо думайте.
– Грех это, душу невинную губить, тётушка, – сказал Салтыков. – Не принято на Руси дитё казнить.
– Грех отмолим, – возразила инокиня. – Мишенька второй год на троне сидит, не крепко ещё сидит. Вдруг его кто-то согнать захочет, Воронёнка на трон посадит.
– Да кто захочет, тётушка? – возразил Салтыков. – Бояре и дворяне не один не обижен, даже те, кто тушинскому вору служил. Заруцкий бы пораньше раскаялся, глядишь, тоже бы боярином стал.
– А атаман вятский Михайло Баловнев? – строго спросила государыня Марфа. – На Москву, говорят, идти хочет. Ему тоже боярство дать? Или уж сразу на царство определить? А Мишу моего в монастырь, а вас на Бело Озеро, бояре. В мае месяце в Мологе четыреста казаков стояло, хотели к Ивашке Заруцкому идти. Господь уберёг.
Бояре молчали. Здесь решение может быть только одно – взять грех на душу. Инокиня поняла это молчание бояр.
– Грех я на себя возьму. Отмолю. Суд нужен будет, прилюдный, что бы всё по закону было, вины воров перечислены, и приговор нужный вынесен.
– Да как же невинное дитё по закону казнить? – удивился Михалков.
– А вот так, – жёстко сказала Марфа. – Господу так угодно, а иначе не стоять Земле Русской. Не должна ложь на Святой Руси на царском престоле угнездиться! А невинная душа Воронёнка, рождённого во лжи и грехе, в рай попадёт. Гермоген ещё до смерти своей о ней молился.
Да, было такое, Патриарх Московский Гермоген был против Воронёнка, бояре об этом помнили.
– Что ж, – тяжело сказал Салтыков, – видно так Богу угодно.
– Шах персидский Аббас, – сказала Марфа, – не желая с Русью ссориться, выдал послов воровского атамана Заруцкого, их тоже судить надобно.
На казнь воров нарядили как на праздник: на «тушинском боярине» надета бобровая боярская шапка, соболья шуба, под ней кафтан, расшитый золотом, Воронёнка тоже надели во всё нарядное, на Мнишек дорогое польское платье.
Казнить их решили перед Рождественским постом за Серпуховскими воротами. Именно через них в Москву торжественно въехал первый ложный царь Дмитрий Иванович. Решили, что где начались несчастья для царства Русского, там пусть и закончатся.
В Москве по улицам мела метель, а за воротами она превратилась во вьюгу. Куда не отвернись, всё одно снег в лицо летит.
Виселицы качали петлями чуть в стороне от ворот. Перед ними на земле лежал кол с руку толщиной, заострённый с одного конца, тупым концом он упирался в колышек, вбитый в землю на краю вырытой под кол, ямы.
Заруцкого и Мнишек с ребёнком привезли по отдельности: её на телеге, его на санях, как принято на Руси перевозить покойников. Иван кивнул ободряюще Марине, она прижала сына к себе.
Подъехал верхом царь Михаил Фёдорович со свитой, в лёгких санях по первому снегу приехала смотреть на казнь государыня инокиня Марфа. Стрельцы окружали площадь перед воротами. Простой народ толпился за их спинами.
Казнь начали с Заруцкого. Его стащили с саней, повалили на землю. К каждой ноге привязали по верёвке, противоположенные концы верёвок закрепили на двух лошадях. Их по уздцы держали помощники палача. Ноги походному атаману раздвинули, палач ножом вспорол штаны. Остриё кола направили между ягодиц, стараясь попасть в анальное отверстие. Палач свистнул, кони медленно потянули Заруцкого за ноги вперёд. Кол вошёл в тело и стал разрывать плоть внутри. Иван сжал зубы, чтобы ни заорать от нестерпимой боли. Палач следил, что бы кол прошёл строго вдоль позвоночника и дошёл бы ровно до середины тела жертвы, чтобы её сразу не убить.
– Эй, кат, кол свернул в сторону. Не смотришь! – нашёл в себе силы по-молодецки крикнуть Заруцкий.
Палач приостановил казнь, поправил, свистнул, кони пошли вперёд. Бобровая шапка слетела с головы, дорогая шуба бесстыдно задралась. Наконец палач решил, что тело насажено достаточно глубоко, ударил кувалдой по колу в том месте, где он упирался в колышек. Кол скользнул в яму и встал вертикально, Иван взлетел наверх, лошадей остановили. Яму укрепили камнями, засыпали землёй. От ног Заруцкого отвязали верёвки. Казак скрипел зубами, ноздри его чувствовали запах крови и кала. Дорогая шуба вся в конском навозе и грязи, на Заруцкому водрузили потерянную бобровую шапку, запахнули шубу, что бы вор сразу не замёрз, а мучился на колу как можно дольше.
Марина смотрела на казнь с расширенными от ужаса глазами.
Повели к виселице трёх послов Заруцкого, выданных персидским шахом России. Послы в одежде из дорогой персидской ткани.
«Для кого четвёртая петля?» – мелькнула мысль у Марины
И тут у Мнишек вырвали сына, она рванулась к нему, но крепкие руки стрельцов держали её саму за руки.
– Янек! Ванечка!
– Мама, мама, – закричал Ваня и заплакал.
Вьюга белыми лохмотьями хлестала по лицам матери и сына, по лицам стрельцов, по лицу государыни инокине Марфе и саму самому государю Михаилу Фёдоровичу.
Марина вырывалась из сильных рук стрельцов:
– Ваня! Янек!
– Куда вы меня несёте? – хныкал Ваня.
А стрелец думал только об одном: скорее бы донести, скорее бы это кончилось. Голову Вани торопливо сунули в петлю, он заверещал как заяц, задёргался и потерял сознание от боли и страха, но пеньковая верёвка не хотела затягиваться до конца на шее мальчика. Так его и бросили. Он не задохнулся в петле, он в ней замёрз через несколько часов.
– Мальчишку-то за что? – кричал с кола, позабыв о боли, Иван Заруцкий. – Отольются вам наши слёзы! Будьте вы прокляты!