Государственный преступник
Шрифт:
Через малое время он, кажется, заснул. Шитникова занялась хозяйством, сходила на Хлебный рынок, прошла по рядам и лавкам Гостиного двора и вернулась уже к вечеру. Рывинский все спал, дыша мелко и как-то судорожно. Не решаясь его будить, она поужинала одна и легла рядом.
— Не трогайте меня, — тоненьким со сна голоском произнес Рывинский и повернулся к Епихарии спиной, подтянув колени к животу.
Утром, как всегда, она проснулась первой.
— Вставай, соня! — воскликнула она и с удовольствием потянулась. Солнце, пробиваясь косыми лучами через прикрытые занавесями окна, весело отражалось в металлических набалдашниках спинки кровати. — Вставай, кому говорю!
Она стянула с Рывинского одеяло. Павел
Юзефа Сильванда так и не нашли. Правда, генерал-адъютант Безак, временно начальствующий над Оренбургской и Самарской губерниями, докладывал шефу корпуса жандармов князю Долгорукову с подачи уфимского полицмейстера титулярного советника Сысоева, что, дескать, некто господин Ост-Сенковский, находящийся в окружении сосланного в Уфу с партией польских законопреступников графа Евгения де Валери, весьма схож с разыскиваемым бывшим студентом Петербургского университета Сильвандом. Однако после ареста обоих выяснилось, что господин Ост-Сенковский является дворянином Виленской губернии, никогда в Петербургском университете не обучавшимся и имеющим возраст около тридцати лет, в то время как означенному Юзефу Сильванду был только двадцать один год. Господину Ост-Сенковскому от имени генерал-губернатора Безака были принесены извинения, а графа де Валери, на всякий случай, выслали из Уфы по этапу для водворения в городе Верхне-Уральске. Ретивому же полицмейстеру Сысоеву за «опрометчивые действия» губернатором Безаком лично было сделано замечание.
Менее повезло поручику Черняку. В июле 1864 года он был арестован в Западном крае в городе Динабурге прямо на станции железной дороги, где он с паспортом на имя крестьянина Степана Быцана пытался сесть в поезд. После допроса в Виленской следственной комиссии, где Черняк дал признательные показания только о своем участии в польском восстании, он был препровожден в Средневолжск. Оказалось, что по окончании своей миссии в Средневолжске и возвращении в Москву Черняк принял приглашение Народового Жонда встать в ряды польских инсургентов и принять чин полковника. Он предводительствовал отрядом повстанцев в Виленской губернии и был революционным начальником Трокского уезда. В Средневолжске Максимилиана также поместили в одиночную камеру крепостной гауптвахты, и после серии допросов суд признал его виновным в «измене долгу службы и присяги, самовольном оставлении службы, побеге в Виленскую губернию во время бывшего там возмущения и предводительствовании мятежной шайкой с оружием в руках против русских войск и замышлении в Средневолжске вооруженного восстания, являясь одним из главных его двигателей».
Его расстреляли там же, в котловине близ Подлужной слободы. Говорили, что конфирмацию генерал-губернатора Черняк выслушал молча, ни с кем из сопровождавших его не вымолвил ни слова и так же безмолвно пошел на казнь. Получив враз одиннадцать пуль, семь из которых попали в грудь, он мгновенно умер и был закопан рядом со своими товарищами-заговорщиками.
Лето 1865 года выдалось необычайно сухим и жарким. Именно поэтому уже с середины июня пыльный и душный Петербург стал пустеть: горожане, не служащие и имеющие поместья, разъезжались по своим деревням, а все, кто мог, переезжали на дачи в окрестности города. Кто победнее — на зеленые улицы Петербургской и Выборгской сторон, что по Петергофской дороге, кто побогаче — на Черную речку, а то и на Острова. Почти каждый день фотографический мастер Глассон мог наблюдать исход из города громыхающих по улицам телег и проплывающих по рекам и каналам барж и лодок со скарбом и мебелями — дачи часто сдавались пустыми, только стены да крыша. Глассон наблюдал за всем этим с печалью, ведь это разъезжались его потенциальные клиенты, так что радоваться было нечему. Разве что за них, счастливых дачников, поменявших духоту и пыль мостовых на сырость, испарения болот и надоедливую мошкару.
Как-то, уже под вечер, звякнул колокольчик входных дверей, оповещая о появлении клиента. Глассон вышел из закута, где он занимался проявлением фотографических снимков, и увидел перед собой высокого худощавого господина в хлопчатобумажном, по случаю жары, костюме и соломенной шляпе. Аккуратная черная бородка выгодно оттеняла его лицо, а модное пенсне с синими стеклами изобличало в нем некоего вольнодумца, возможно, даже принадлежного клану нигилистов.
«Симпатичный господин, — подумал Глассон, уже прикидывая в уме, на какое место в витрине своего салона он повесит его портрет. — Надо будет сделать его фото в нескольких ракурсах».
Господин в пенсне поздоровался, снял шляпу и, помахивая ею перед собой, сказал приятным голосом:
— Какая духота.
— Да, — согласился Глассон, уже погруженный в творческий процесс, начавшийся в его душе. Ведь в ней жил художник в высшем, как смел надеяться Глассон, смысле этого слова. — Итак, — взглянул он на господина в пенсне, — вы желаете заказать свой портрет?
— Именно, — улыбнулся тот.
— Какой: по грудь, по пояс, в полный рост? — поинтересовался Глассон, окидывая клиэнта профессиональным взглядом фотографического мастера.
— По грудь, — ответил посетитель и мягко коснулся ребром ладони груди Глассона: — Вот так примерно.
Иван вздрогнул. Непонятная теплая волна пробежала по его телу и спустилась к ногам.
— Вы знакомы с моими расценками? — спросил Иван, чувствуя, как ноги будто наливаются свинцом.
— Пожалуй, что знаком, — насмешливо ответил клиент. — А вы с моими?
— А вы что, тоже фотограф? — заставил произнести себя Глассон. Ему было худо, верно, из-за этой проклятой духоты, хотелось присесть, отдышаться, но он желал до конца оставаться профессионалом.
— В какой-то степени, — серьезно ответил посетитель. — И сколько я буду должен вам за свой портрет? — поинтересовался он.
— Шесть рублей с полтиной, — еле двигая языком, промолвил Глассон и заставил себя добавить: — Серебром.
— Ну, это по-божески, — облегченно выдохнул человек в пенсне, словно ожидал услышать иную цену. — А я думал, что вы спросите с меня три тысячи. У вас ведь именно такие расценки, не правда ли?
— Ч-что? — еле слышно сказал Иван. Ему вдруг захотелось побыстрее уйти, нет, бежать, подальше от этого странного господина, излучающего непонятную силу и уверенность. Но он не смог даже шевельнуться.
— Хотя, — продолжал говорить посетитель, — сию сумму вы получили по велению самого государя императора. Я, конечно, не император, но, поверьте, стою не меньше…
С этими словами он снял пенсне и впился взглядом в глаза Ивана. Через мгновение Глассон уже не помнил ни времени, ни места, где он находился, и лишь с каким-то диким неописуемым ужасом следил, как посетитель достает из кармана небольшую стеклянную палочку.
Прикоснувшись стеклянным кондуктором к тыльной стороне левой ладони Глассона, магнетизер резко повернулся и вышел из салона. У дверей его ожидала одноконная рессорная пролетка с кожаным верхом, которая, приняв седока, немедля тронулась вдоль улицы. Иван какое-то время еще стоял истуканом посередь салона, затем тело его обмякло, и он с грохотом рухнул на пол. Человек в пенсне с синими стеклами, откинувшись на спинку сидений, поехал по направлению к…
Впрочем, куда он держал теперь путь, было известно только ему одному и никому более.