Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина
Шрифт:
К началу лета 1942 г. кампания по прославлению боевых традиций набрала немыслимые обороты. В печати Ем. Ярославский и руководитель Агитпропа ЦК Г.Ф. Александров постоянно подчеркивали важность народных героев и военной истории в стимулировании патриотических чувств. В передовице осеннего номера «Правды» объявлялось о том, что подобные вдохновляющие истории — «боевое, могучее оружие, выкованное и отточенное в прошлом для великих битв настоящего и будущего»{817}. Приблизительно в то же время были учреждены новые военные награды, названные в честь Суворова, Невского и Кутузова. Их символическая ценность увеличивалась одновременно выходящими в центральной прессе статьями, в которых описывались деяния этих культовых личностей{818}.
Ретроспективно нарастание пропагандистского курса националистической ориентации бросается в глаза, и тем не менее важно учитывать нюансы развития ситуации. Один из исследователей резонно предупреждает, что руссоцентризм был всего лишь «деталью» общей картины; другие важные аспекты пропаганды военного времени концентрировались вокруг военных столкновений, отдельных героических подвигов, самоотверженности в тылу, сил союзников; злодеяний, совершенных немецкими войсками; и несостоятельности нацистской идеологии{819}.
Еще важнее не спешить с выводом о том, что из-за нарождающегося курса более ранние требования разработать материал о нерусских боевых традициях ушли на второй план. Нерусские темы время от времени появлялись в центральной печати (а в ежедневных республиканских газетах еще чаще); более того, руководство постоянно требовало увеличить производство пропагандистских материалов, касающихся нерусских народов. Критикуя издательства союзных
141
Морозов, Слуцкая. Брошюры местных издательств о героическом прошлом нашего народа и о героях Великой Отечественной войны. С. 46–48; Калинин М.И. Единая боевая семья // Спутник агитатора. 1943. № 15–16. С. 7–10. Авторы обеих статей искусно сокращают свой рассказ о кампаниях, посвященных героизму нерусских народов. Отвечая, что прославление нерусских героев должно сосредоточиться на тех, кто боролся против иностранных захватчиков, журнал «Пропагандист» неявно предупреждает против реабилитации местных бунтарей. Калинин пошел дальше и разъяснил, что нерусские герои будут введены в действие как некое подспорье для всесоюзной кампании по прославлению «примеров наших великих предков». Александра Невского, Петра I, Суворова и Кутузова должны были воспринимать героями все граждане СССР, в то время как нерусских исторических деятелей следовало прославлять на местном уровне, в пределах соответствующих национальных сообществ.
Почему же в таком случае военную агитацию бросало из стороны в сторону: от русской националистической риторики к интересу к нерусским военным традициям? Отчасти ответ кроется в непоследовательности руководства и возобновлении «поисков полезного прошлого» идеологическими кругами. Однако тот факт, что придворные историки зачастую играли роль идеологов, дает возможность проследить эволюцию официальной линии военного времени посредством анализа дебатов в исторической науке — именно этому и будет посвящена большая часть главы.
После пламенных статей Ярославского и Александрова, посвященных истории и патриотизму, историки все чаще и чаще стали обращаться к российскому имперскому прошлому за вдохновляющими образами и аналогиями. Многие поняли, что упоминаемые в ноябрьской речи Сталина и ежедневных выпусках партийной прессы имена из царской эпохи, даже если они не имели никакого отношения к революционным движениям или марксистской теории, теперь реабилитированы. Непрофессиональные историки поставляли статьи о царских генералах, например, о А.П. Ермолове и М.Д. Скобелеве [142] , в «Исторический журнал» и утверждали, что век бунтовщиков — Пугачева, Разина и Шамиля — прославление которых уже и до войны было довольно вялым, давно прошел.
142
А.П. Ермолов (1777–1861) и М.Д. Скобелев (1843–1882) сыграли большую роль в колониальном управлении Кавказом и Средней Азией соответственно.
В конечном итоге, как утверждал X. Г. Аджемян, историография, содержащая непатриотические или антирусские моменты, должна быть вытеснена новым акцентом на «великодержавные» традиции — подозрительное предложение вполне в духе царского времени{820}.
Авторитетные историки также восприняли перемены в качестве указания на новый официальный курс. А.В. Ефимов и А.И. Яковлев, видные специалисты по новой истории, в 1942 г. начали набор ученых для подготовки историографического издания, которое должно было четко сформулировать более патриотический, «национальный» курс.
Если верить слухам, они даже подумывали о реабилитации трудов П.Н. Милюкова, В.О. Ключевского и других дореволюционных историков, не придерживавшихся марксистских взглядов [143] . Биография М.Д. Горчакова, написанная С.К. Бушуевым, была номинирована в 1943 г. на Сталинскую премию; в ней популяризировался деятель, известный как своим участием в подавлении народных восстаний в Польше и Венгрии в XIX в., а также патриотическими чувствами по отношению к России и резко антигерманскими настроениями. Позже Бушуев призовет к уходу от «национального нигилизма» 1930-х гг. (его определение); это, очевидно, требовало на практике переоценки таких одиозных фигур, как А.А. Аракчеев, М.Н. Катков и К.П. Победоносцев [144] , а также славянофильства в целом. Бушуев ратовал за пересмотр и представление в более положительном свете, с учетом текущих событий, существующей историографии по имперской внешней политике — в особенности материалов, касающихся Александра I и Николая I, «жандарма Европы» [145] . Польские восстания в XVIII–XIX вв., в свою очередь, необходимо было оценивать с большой осторожностью ввиду геополитической «нежизнеспособности» современного Польского государства {821} . Бушуев был настроен довольно воинственно; его коллега Яковлев выступил с еще более радикальных позиций, о чем свидетельствуют его замечания во время обсуждения школьной программы по истории в 1944 г.:
143
П.Н. Милюков (1859–1943) и В.О. Ключевский (1841–1911) были выдающимися дореволюционными либеральными историками. Идея такого сборника статей, была впервые предложена С.К. Бушуевым в апреле 1942 года. См.: РГАСПИ. Ф. 89. Оп. 3. Д. 10. Л. 8.
Интерес Ефимова к пересмотру дореволюционной историографии закончился для него конфликтом с более осторожными коллегами, стоило ему только выступить с критикой статьи А.М. Панкратовой в конце сентября 1942 г.: она якобы неверно истолковала достижения дореволюционных историков. Как сообщается, на совещании в Институте истории он заявил, что единый фронт с зарубежными буржуазными державами и «старой буржуазией и даже церковниками» нуждается в более уважительном отношении к дореволюционной истории и историографии. Придя в негодование от идей Ефимова и других бывших студентов Ключевского, которые «гордятся открыто своей принадлежностью к этой школе», Панкратова быстро написала слабо замаскированный донос в Агитпроп в попытке навсегда усмирить своего противника. Видимо, в Агитпропе также не существовало единого мнения по данному вопросу, поэтому решения вынесено не было. Вероятно, Ярославский поддерживал Панкратову и выступал против Александрова. Ее статья была в конечном итоге опубликована в авторитетном — см.: Двадцать пять лет исторических наук в СССР М: АН СССР, 1942.С. 3–40. См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 224. Л. 11–11 об., 2–3. Любопытно, что в качестве причины своего неприятия дореволюционной историографии Панкратова называла ее неспособность пробудить настоящие патриотические чувства на массовом уровне в 1914–1917 гг. См.: Там же. Ф. 89. Оп. 3. Д. 10. Л. 6.
144
Известные своей консервативной поддержкой самодержавия, А.А. Аракчеев (1769–1834) был генералом, М.Н. Катков (1818–1887) — издателем, а К.П. Победоносцев (1827–1907) поверенным Синода.
145
Ссылаясь на статью Сталина, опубликованную в начале 1941 г., Бушуев утверждал, что, поскольку все европейские державы были реакционными в XIX в., нельзя осуждать исключительно Российскую империю. См.: Сталин И.В. О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма»// Большевик. 1941. № 9. С. 3–4. Основу этой статьи составило письмо, направленное Сталиным его коллегам в Политбюро 19 июля 1934 г. Набросок статьи для журнала «Большевик» см. в: РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 1. Д. 906. Л. 42–43; см. также: Латышев А. Как Сталин Энгельса свергал // Российская газета. 22 декабря 1992 г. С. 4.
«Мне представляется необходимым выдвинуть на первый план мотив русского национализма. Мы очень уважаем народности, вошедшие в наш Союз, относимся к ним любовно. И, мне кажется, что всякий учебник о России должен быть построен на этом лейтмотиве — что существенно с этой точки зрения
146
Тарле соглашался, саркастически замечая, что, несмотря на отважные действия Шамиля, «он был головой примитивной теократии, и так ли плохо, что в настоящее время там царит не Шамиль, а Сталинская Конституция» (7 об.).
Будучи очевидным результатом довоенного национал-большевизма, игнорирование Бушуевым и Яковлевым классового анализа и этики «дружбы народов» было тем не менее беспрецедентным.
Но и придерживавшиеся не столь ярко выраженных националистических взглядов историки подняли этатизм 1930-х гг. на новую высоту. Это направление представляли П.П. Смирнов и Е.В. Тарле; оба они были склонны рассматривать территориальную экспансию при старом режиме с большой долей прагматизма.
Признавая, что прежняя критика царского колониализма советскими историками отчасти была обусловлена задачей поддержки приоритетов советского государства в 1920–1930-е гг., Смирнов утверждал, что у нынешней войны собственные историографические нужды. Он заявил, что наступило время признания достижений тех, кто сделал Россию сверхдержавной, способной оказать сопротивление Гитлеру [147] . Е.В. Тарле пошел еще дальше: в серии лекций в Москве, Ленинграде и Саратове он предложил «пересмотреть» смысл написанных в 1934 г. Сталиным, А.А. Ждановым и С.М. Кировым «Замечаний», где они заклеймили царскую Россию как «жандарма Европы» и «тюрьму народов» [148] . Критика царской внешней и колониальной политики долгое время оставалась оплотом советской исторической науки. Но теперь Тарле утверждал, что «жандармский тезис» требовал уточнений и цитировал в свою поддержку недавнюю статью Сталина в журнале «Большевик». По формулировке Сталина, поскольку все европейские державы в XIX в. были реакционными, Российскую империю не следует считать как-то по-особому контрреволюционной. Соответственно, если царская внешняя политика больше не считалась чем-то выделяющейся или вопиющей по сравнению с политикой европейских соседей, историки должны были прекратить называть империю Романовых единственным «жандармом Европы» [149] . Тарле, хотя и не отвергал парадигму «тюрьмы народов» так же безапелляционно, как и тезис о «жандарме», соглашался со Смирновым в том, что территориальная экспансия в царское время значительно увеличила способность СССР защитить все свое население от немецкой угрозы. Тезис Тарле о роли территориального расширения России был одобрен, невзирая на то, что он противоречил порицанию колониализма царской эпохи, с давних пор проповедуемому властями {824} .
147
Являясь свидетельствами неопределенности официальной линии в середине 1930-х годов, партийные постановления, например «Замечания» Сталина, Жданова и Кирова 1934 г., и заключение жюри конкурса на лучший учебник по курсу истории Союза ССР 1937 г. сочетали традиционные марксистско-ленинские вопросы с новыми этатистскими приоритетами. Что касается колониальной политики, в обоих документах необходимо было выразить позицию по поводу угнетения старым режимом нерусских народов (так называемая «тюрьма народов») так, чтобы 1917 г. мог восприниматься в качестве освободительного как в классовом, так и в этническом отношении. Если говорить о внешней политике в царское время, «Замечания» 1934 года осуждающе именовали имперскую Россию «жандармом Европы» за ее жесткость к радикализму Польши и Венгрии в XIX в. О «замечаниях» 1934 г. см.: Постановление жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3 и 4 классов средней школы по истории СССР // Правда. 22 августа 1937 г. С. 2. «Замечания», так никогда и не отмененные, весьма затруднили национальную политику после возникновения в 1937 г. руссоцентричного курса. См.: Blitstein P. Stalin's Nations: Soviet Nationality Policy between Planning and Primordialism, 1936–1953. University of California, 1999 (Ph.D. diss.). Ch. 1–2.
148
Интерпретация статьи Сталина 1941 г., данная Тарле и Бушуевым, несколько неубедительна, т. к. Сталин, отмечая реакционность всех главных европейских государств, подтверждал первоначальный тезис «Замечаний», согласно которому царские представители вели борьбу против европейских революционных движений в XIX в. Более традиционное толкование сталинского тезиса представлено в: История дипломатии. М.: Соцэкгиз, 1941. Т. 1. С. 299–300. См. прим. 33.
149
Восстановить тезис Тарле представляется непростой задачей из-за того, что он был впоследствии подробно, но чрезвычайно субъективно изложен самим Тарле и Панкратовой. См.: РГАСПИ. Ф. 88. Оп. 1, Д. 1049. Л. 16–25; Ф. 17. Оп. 125. Д. 225. Л. 134–168; Ф. 17. Оп. 125. Д. 224. Л. 72 об.-73, 104об.-105об.
Хотя ни Смирнов, ни Тарле не были столь прямолинейны, чтобы заявить, что «цель оправдывает средства», их попытки рассмотреть колониальное прошлое Российской империи в широком контексте заметно отдалились от догматов, на которых зиждилась советская историческая наука уже более двух десятилетий.
В то время как Яковлев, Бушуев и Тарле развивали национал-большевистские тенденции, наметившиеся после 1937 г., официальной линии, многие другие, пребывая в нерешительности, по-прежнему оставались на довоенных позициях исторической науки. Таких ученых несколько затруднительно отнести к настоящим «интернационалистам», поскольку их труды по большей части отстаивают русские претензии на этническое превосходство [150] , однако эти «идеологические умеренные» выказывали упрямое нежелание полностью распрощаться с классовым анализом {825} . [151] Что важно, многие из них также участвовали в разработке историографии нерусских народов. Первой крупной работой, появившейся в военное время, стала «История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней» под редакцией А.М. Панкратовой (1943 г.) {826} . «По нашему мнению, — писал в своих воспоминаниях коллега Панкратовой Н.М. Дружинин, — нужно было освещать героическое прошлое не только русского, но и казахского народа, среди которого мы жили и с которым дружно работали» [152] .
150
Например, у С.В. Бахрушина историографический проект Ефимова 1942 г. не вызвал однозначной поддержки. Несколько похоже И.И. Минц и А.Л. Сидоров раскритиковали предложения Тарле пересмотреть «Замечания» Сталина, Жданова и Кирова 1934 г. и распрощаться с классовым анализом. См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 224. Л. 67 об., 70–72 об., 72 об.
151
Абдыкалыков был начальником идеологического управления коммунистической партии Казахстана.
152
Согласно теории, впервые выдвинутой Ждановым в 1936 г., чтобы оправдать вхождение Грузии и Украины в состав Российской империи, географически нежизнеспособные государства предпочитали «меньшее зло», которое сулила им интеграция в Российскую империю, вариантам оказаться под польским или османским владычеством, из-за общих религиозных верований. Впоследствии эта теория получила дальнейшее развитие для оправдания «меньшего зла» присоединения Средней Азии к территории России ввиду относительной экономической отсталости других государств. См.: Brandenberger, Dubrovsky. «The People Need a Tsar»: The Emergence of National Bolshevism as Stalinist Ideology. P. 878. Notes 47–48.