Готический ангел

Лесина Екатерина

– Наталья Григорьевна, смотрите, как бы чужие тайны вам жизнь не попортили. И вы, Савелий Дмитриевич, тоже подумайте… а то ведь мало ли…

– Убирайтесь. Завтра же. Из дому.

Никогда не видела Савелия настолько злым и настолько бледным.

– Всенепременно… всенепременно же, – пообещал Ольховский, икнул и, прикрывши рот ладонью, извинился: – Простите за манеры… дурные… чай, не графья, из простых.

Василиса

Утро

в собственной квартире. Почти уже отвыкла, хотя всего-то несколько дней не была здесь. Солнце путается в шторах, соскальзывает на пол, разливая по доскам лужицы холодного света. Зябко.

И еще устала, вот только-только утро, а я уже устала, не поеду никуда сегодня, и завтра… деньги есть, мне надолго хватит, а значит, ну их всех к чертовой матери, не хочу участвовать в игре, правил которой не понимаю.

На кухне в раковине грязные чашки, и сахар рассыпан, а варенье не убрала в холодильник. Колька женится, Колька обругал меня. Почему? Не понимаю.

Звонок в дверь был неожиданным и резким. Колька? Вернулся? Нет, Колька иначе звонит, долго, протяжно, не убирая руку с кнопки, пока не открою, а Динка вот резко и часто, будто сообщение азбукой Морзе выбивает. Сейчас же звонили вежливо, но настойчиво.

– Здрасьте. – На пороге стоял тезка Василий. – Ты… вы, это, извиняйте, но Евгений Савельич ехать велели, сказали, чтоб назад привез.

– Заходи. Кофе будешь?

Василий переступил порог с явной опаской, огляделся, стянув ботинки, кое-как пристроил их в углу, а куртку – на вешалку, только после этого прошел на кухню.

– Ремонт нужен, – деловито заявил он, присаживаясь на стул. – А то обои попузырились, скоро отваливаться начнут. И клеить не внахлест, а встык, так оно лучше, только тут сначала приноровиться надо. И мелкий рисунок не бери, камушки вот красиво в коридор или чтоб навроде досок. Ты мне лучше чаю сваргань, я к кофеям непривычный. – Фуражку он положил на стол, смахнув рукавом крошки. – Ничего, что я так, по-простому? Ренатка говорит, что с тобой осторожно надо, потому как непонятно, чего наш от тебя хотит, но я-то вижу, что своя.

– Чай черный? Зеленый? – Поздно вспоминаю, что зеленого нет.

– Обыкновенный который. – Василий огляделся. – И тута белили плохо, особливо по углам, ты-то, как ремонт затеешь, свистни, я тебе нормальных мастеров присоветую, как для себя сделают. А плинтуса не гвоздями прибивать надо… Ты заварку-то сыпь, сыпь, я покрепче люблю. А сама собирайся, наш-то нервничает.

– С чего бы? – Мой кофе вышел каким-то мутным и горьким. Василий, сыпанув в чай три ложки сахару, крякнул.

– Ну так, вчера-то все допытывался, куда ты подевалась, и у меня спрашивал. А я-то откуда знаю? Ты ж машину не просила, ты в другой раз скажи, если надо куда, я и отвезу, и заберу, а то вчера дурак дураком сидел, не знал, чего сказать. Потом уже эта, которая подруга твоя, сказала, что, наверное, к тебе друг старый приехал, с которым ты все никак отношения не выяснишь…

– И что?

– И ничего. Наш прям позеленел весь, потом сник, успокоился,

а сегодня поутру прям велел тебя привезть, потому как работать надо… только дело, конечно, не мое, но… – Василий интенсивно размешивал сахар, ложечка, ударяясь о стенки чашки, громко звякала. – Ты это, хвостом-то не крути, приглядися, нормальный мужик. Не, я-то не знаю, может, у тебя тут любовь большая, но что ж он за хозяин, этот твой друг, когда в хате ремонт не сделает?

В машину я садилась с твердым убеждением, что совершаю ошибку. Не нужно туда возвращаться. Прав Матвей или не прав, вряд ли меня действительно хотят подставить, но, с другой стороны, зачем тогда вранье с наймом? Эксперт, Господи, да какой из меня эксперт? Художник-недоучка… женщина без определенного рода занятий.

Неприспособленная.

Ненужная.

Неуместная в современной жизни, совсем как этот дом.

Он проступал из прозрачного туманного марева, прокалывая белесую зыбь острыми гранями крыши, и та сползла, стекла по темным стенам, повиснув на портиках и декоративных арках то ли еще кружевом, то ли уже мятой тряпкой, готовой в любой момент растаять. Туман стлался по земле, забираясь под листья, растворяясь в лужах и грязи.

Туман был частью этого места. Василий перекрестился и пробурчал:

– Недоброе место, вишь как оно… а по ночам вообще страх-то.

Ижицын ждал в кабинете, отчего-то в напряженной тишине дома мне чудилось раздражение, недовольство именно мною. Ковер гасил шаги, а двери вот скрипели громко, визгливо, точно ругались.

– Утро доброе. – Я поздоровалась первой. Не дожидаясь приглашения, села в кресло. Вот так, полное дежавю с кабинетом, столом-границей и человеком по ту сторону. Сердитым человеком. Он нарочито долго возится с бумагами, будто не замечая меня. Ложь. Откуда-то знаю, что ложь, и потому терпеливо сижу. Жду.

– Извините. Дела. – Ижицын, оторвавшись от перекладывания бумаг, близоруко сощурился. – Плохо выглядите. Плакали?

– А вам какая разница?

Замечание задело, прямо-таки за живое задело. Да, я плохо выгляжу. Я всегда плохо выгляжу, родилась такой. И росла такой. И выросла. Это у Динки вожделенные метр восемьдесят и стройность, и белые волосы, и голубые глаза, которые не тусклые, как у Ижицына, а серо-дымчатые, опасные. И одеваться она умеет, и не стесняется никого и никогда. Потому что она, Динка-Льдинка, – красавица. А я – нет, только и умею, что завидовать.

И завидую.

– Простите. Не хотел обидеть.

Не хотел обидеть, но обидел. Что ему вообще от меня надо?

– Что вам от меня надо? – прозвучало резче, чем хотелось бы.

– В смысле?

– Без смысла. Что вам, Евгений Савельевич, от меня надо? Непонятно? Все еще непонятно? Ваша коллекция – одна видимость, я даже не говорю о состоянии, в котором она находится. Ни один здравомыслящий человек не допустит, чтобы принадлежащие ему вещи, действительно представляющие хоть какую-то ценность, попросту сгнили. А вы ведь бизнесмен, верно? Вы привыкли считать деньги…