Готова на все

Кащеев Кирилл

– Он говорил о маминой шкатулке.

Эля медленно опустила половник в кастрюлю с супом и обернулась к бабушке.

– Мамина шкатулка? Причем тут…

– Я хотела с ним поговорить, я была уверена, если мы с ним поговорим, он придет в себя…

Эля устало вздохнула и принялась наливать суп для Яськи. Бабушка все еще убеждена, что ее сын – милый мальчик, сбитый с пути истинного подлой бабой. Она все еще живет им и для него.

– И что? – холодно спросила Эля, не отрывая глаз от геометрически правильной розетки синего пламени над газовой горелкой.

–

Он… он стал кричать, что я хочу только его денег, что я третирую его жену, потому что теперь он тратит свои деньги на нее. Я ничего не понимала: какие деньги… - она дернула горлом, давя подступающие рыдания, - Потом он кинулся к полке, где черная шкатулка твоей мамы стояла и… начал кричать, что здесь стояла шкатулка с золотом его жены…

– Маминым? – снова тупо переспросила Эля, - Какое у мамы золото? Сережки, которые ты ей на день рождения дарила?

– Я не знаю! – простонала бабушка и в голосе ее была такая бесконечная мука, что Эля метнулась к ней. Суп пузырящейся горкой встал над кастрюлей, но Эля не обращала внимания. Бабушка держалась за ее руку и Эля чувствовала, как ее треплет частая, мучительная дрожь, - А потом он сказал, что я их… украла! Так и сказал – у него украли драгоценности его жены. А еще сказал, он… Он не удивится, если у него начнут деньги пропадать. Он назвал меня воровкой! Я не понимаю! Не понимаю! Ведь это же мамы! Твоей мамы! Кому я должна была их отдать? Стерве его?

В груди у Эли заворочался тяжелый, комок, противно-желтый, будто пропитанный раствором фурацилина, которым в детстве приходилось полоскать вечно воспаленные гланды. И эта кислая, горькая, мерзкая фурацилиновая гадость сочилась, подпирала тошнотой горло, стекала в желудок, заполняла все тело, леденя ноги и кончики пальцев.

– Это не моей мамы. Он же тебе сказал – это его жены.
– зло кривя губы, процедила Эля. – У него сплошные жены, - она высвободила руку и широким шагом пошла в комнату.

Краем сознания она заметила, что полураздетый Яська сидит на ковре перед телевизором и не отрываясь, заворожено внимает рекламе прокладок с крылышками. Она открыла крышечку черной лаковой шкатулки. Ее пальцы судорожно сжались на тоненьком ободке одного из браслетиков-недельки – маленькой Эля обожала перебирать их на маминой руке. Погладила серьги темного янтаря. Это всегда отличало маму: в ту пору, когда женщины даже слова такого – аксессуары – не знали, мама по-настоящему умела подбирать украшения.

Они так соответствовали ей – кулоны из темной глины, выточенные из дерева фигурные сережки, выплетенные в сложную абстракцию металлические кольца. Они были такие… мамины. Отдать их казалось немыслимым. Но и не отдать – тоже. Эля чувствовала, что ни минуты, ни секунды не может больше держать их у себя. По ним словно гусеница проползла и теперь толстый слой ее вонючей мерзкой слизи навсегда отделил Элю от вещей, которых еще недавно касались мамины руки.

Она вынесла шкатулку в кухню:

– Отдай ему.

– Нет! – гневно вскрикнула бабушка и тут же отведя глаза, почти испуганно

прошептала, - Мне кажется, ему нужна не бижутерия.

– Если ему нужны ее обручальное кольцо и сережки, пусть разроет могилу, - ровным голосом сказала Эля.

Бабушка дернулась и посмотрела на Элю с почти суеверным ужасом.

– Я думаю, тебе лучше перебраться к нам, в ту, вторую комнату, в которой я с учениками занимаюсь.

Бабушка мгновение непонимающе смотрела на Элю, а потом выражение лица ее стало меняться. Ужас, страдание, детское, почти как у Яськи, обиженное недоумение скатывались с ее физиономии, и оно принимало знакомое выражение полной готовности к бою, с каким она обычно входила во всякие административные кабинеты.

– А вот этого она не дождется! – отчеканила бабушка, привставая со стула, - Она думает, меня так просто выжить? Я должна покорно убраться и сидеть у тебя на голове? Ну, нет! Я в той квартире прописана, там моя комната и в ней я останусь! А с тем, что ты мне рассказала – что квартира целиком принадлежит ему – я еще разберусь. Я тоже разговаривала с юристом. Он был просто потрясен! Он разыщет документы на квартиру и посмотрит, что можно сделать.

– Какой еще юрист? – пробормотала Эля, ошеломленно наблюдающая за волшебной переменой.

– Не просто какой-то, а прямо из управления юстиции! – горделиво заявила бабушка, - Я ребенка его когда-то лечила.

– Бабушка, это совершенно бессмысленно! – вырвалось у Эли, - Дарственная есть дарственная, ничем твой юрист не поможет.

– Я не собираюсь сдаваться, - упрямо повторила бабушка, - Хотя бы ради Яськи. Если эта стерва думает, что она так легко может загрести квартиру, которую должен унаследовать мой правнук…

Всегда одно и то же!

– Ты все думаешь, что это делает она. Пока ты не поймешь, что это именно он…

– Ты не можешь так говорить! Он мой сын! Он никогда так себя не вел, пока она не появилась! – в бабушкином голосе снова послышались слезы.

– Он никогда не вел себя так с тобой, - уточнила Эля, - Просто он не с тебя начал. – горечь давней обиды снова поднялась в ней. Пока отец не сделал гадость непосредственно ей самой, бабушка не соизволяла замечать его подлостей. Если он пакостил посторонним людям – это называлось решительностью. Когда именно по его слову Эля не получила очень денежной и перспективной работы – это стало принципиальностью. И даже теперь… Впрочем, что толку убеждать!

– Ты проследишь, чтобы Ясь поел? – наполняя супом почти игрушечную, похожую на мисочку медвежонка из сказки, Яськину тарелку, спросила Эля, - А то у меня сейчас ученики косяком пойдут.

– Ну а ты думаешь, я его одного оставлю? – возмутилась бабушка и отобрав у Эли тарелку, энергичным шагом двинулась в комнату.

– Ясь! – послышался оттуда ее громкий возмущенный голос, - Как это понимать? Ты почему до сих пор не переоделся?

– Бабушка! – также возмущенно объявил за дверью Ясь, - А почему ты на меня сразу кричишь? Первые три раза надо спокойно сказать!