Гой
Шрифт:
– А ты?
– А я уж лучше как-нибудь без вести пропаду. Или хочешь увидеть, как меня расстреляют на месте? Я ведь, Гриша, комиссар и еврей. Даже в документы не заглянут. Каждый второй, ну, хорошо-хорошо, каждый третий пленный боец нашей доблестной Красной армии посчитает за честь им на меня указать.
Комбат Карась опустил глаза.
Они укрылись в каземате уже взорванной 35-й береговой батареи, понимая, что или придется самим выйти, или на них очень скоро неизбежно наткнется поисково-исследовательская команда германской армейской разведки. Перебрались поближе к выходу. Немцев пока видно не было. Все плато Херсонеса, сколько хватало глаз, было усеяно разбитой техникой, на которой брошенные командованием десятки тысяч защитников Севаса предприняли последнюю попытку эвакуироваться.
Куда там! Наскоро построенный под бомбежками противника самодельный причал тут же провалился и ушел под воду, едва только на него сошли первые сотни беспорядочно отступавших красноармейцев. В плен уже почти никто не хотел. Если в сорок первом году, когда началась война, в плен все, кроме евреев, сдавались не без надежд на лучшую жизнь, то на второй год войны с этими мечтами пришлось распрощаться. Гитлеровские лагеря для славян оказались ничем не лучше сталинских и даже, по слухам, еще хуже. Правда, можно было заявить о своем желании перейти воевать на сторону Гитлера в его Русскую освободительную армию, как многие и поступали.
Многие, но уже далеко не все.
Военный корабль, героически прорвавшийся к самодельному, в отчаянье построенному оказавшимися в ловушке красноармейцами причалу, не смог и близко подойти к тому, что от него осталось. Капитан, в бессильной ярости от того, что он и его команда напрасно рисковали своими жизнями, пытаясь спасти этих людей, которых сейчас придется бросить на произвол их судьбы, дал команду отходить полным ходом на Новороссийск.
Было очевидно, что массовая сдача в плен завершена, и комбат со старшим политруком порадовались тому, что им удалось избежать участи стать свидетелями этой сцены. Не менее очевидным было и то, что уже недалек тот час, когда немцы раскроют их убежище.
– Отдай мне пистолет, комбат, – сказал старший политрук. – Он тебе больше не понадобится.
– Да? А немцам я что сдам? Только о себе думаешь, Пиня.
– Прости, Гриша, – почти серьезно извинился Пинхас Натанович и действительно посерьезнел. – Есть у меня к тебе просьба…
Он извлек из бокового кармана крохотный коробок, достал из него что-то, переложил в другую ладонь, а сам коробок, вздохнув, запустил куда подальше. Потом разжал кулак. На его ладони лежало полукольцо из пепельного цвета металла. Менее всего старший политрук ожидал, что удивит этим комбата, но совсем уж не ждал, что сейчас ему придется изумиться самому.
Некоторое время комбат, внезапно одеревенев, словно впал в транс под воздействием гипноза, смотрел на полукольцо. Потом с застывшим лицом, словно и впрямь во сне повторил все то, что проделал старший политрук. Результат был тот же. На его разжатой ладони лежало полукольцо из пепельного цвета металла.
12.
Лазарь Моисеевич Каганович ковал победу не только как высший руководитель страны по железнодорожному транспорту и член Государственного Комитета Обороны, но и как еврей. Иногда Лазарь Моисеевич даже позволял себе думать, что второе обстоятельство и есть истинно первое. Он вел рискованную игру и искренне был благодарен своим великорусским коллегам по руководству страной, за то, что лишь благодаря их поддержке он все еще жив. А их поддержка была далеко не предопределена. Дело в том, что этой столь чудовищной для России войны можно было реально избежать. И в том, что она все-таки разразилась, сказалось влияние Лазаря Моисеевича на ход исторического процесса.
Два года назад Сталин вызвал к себе на сверхсекретное совещание только тех, кто участвовал во главе с ним в принятии стратегических решений на уровне глобальной политики. Это были товарищи Молотов, Ворошилов, Маленков, Берия, Вознесенский, Микоян и Каганович.
– Речь, товарищи, пойдет вот о чем, – сказал Сталин и, тяжело вздохнув, умолк. Он уже давно никого и ничего не стеснялся, поэтому предположить, что он тянет с началом разговора по морально-этическим соображениям, было совершенно невозможно.
– Прошу вас, товарищи, как коммунистов, максимально активизировать свои интернациональные инстинкты и чувства, поскольку речь сейчас пойдет о войне, мире и еврейском вопросе.
Все посмотрели на Кагановича, а Каганович ощутил нечто непередаваемое, что казалось чем-то более важным, чем сам Сталин. Ему на миг показалось, что он физически не перенесет этого чувства, и тут же с неожиданной ясностью понял, что именно для этих минут появился на свет. И он перестал бояться, отчего пришел просто в ужас.
– Так что там о еврейском вопросе, товарищ Сталин? – спросил он.
Тут уж и Сталин своим ушам не поверил. Его действительно перебили, да еще при свидетелях? И как иногда бывает в таких случаях, дерзость одного раскрепостила всех.
– Не тяни, Коба, что там про евреев? – словно перенесясь в те времена, когда Сталин не был великим кормчим, а сам он маршалом Советского Союза, на правах старого боевого друга поинтересовался Климент Ворошилов.
«Это уже становится похоже на государственный катаклизм первой степени, – подумал Берия, еще больше сосредоточиваясь на происходящем. – Когда царь лично поднимает еврейский вопрос – это всегда государственный катаклизм первой степени».
– У нас есть шанс избежать большой войны и сохранить мир с гитлеровской Германией, полюбовно решив с ней вопросы расширения жизненного пространства, как это называют они, и воссоединения братских народов, как это называем мы, – принялся детально обрисовывать ситуацию Сталин. – Да и вообще мы с фашистами очень похожи, если кто еще не заметил. Между нашими режимами осталась лишь одна разница, а именно, как вы уже поняли, отношение к евреям. Предлагаю высказываться. Высказывайтесь, товарищ Вознесенский.
– Так, может быть, в наших интересах сохранить эту разницу, – словно сам с собой, принялся размышлять вслух Вознесенский, – а то народы мира могут подумать так: у нас уже есть гитлеровская Германия, зачем нам еще Советский Союз?
После этих слов все высказались за сохранение разницы.
– Так, – выслушав соратников, задумчиво сказал Сталин, – а вот какое предложение поступило мне от Гитлера по каналам, о которых даже товарищ Берия и слыхом не слыхал.
Сталин подошел к главному сейфу страны, который стоял в углу его кабинета. О том, что хранилось в этом сейфе, не знал никто в мире. Загородив спиной сейф, Сталин неторопливо открыл его, что-то извлек, положил это на сейф и так же неторопливо, продолжая загораживать собой дверь, запер ее. Когда он повернулся лицом к собравшимся, в руках он держал пакет, вид которого не вызывал никаких сомнений в том, что он государственной важности.