Град Божий
Шрифт:
— Значит, вы писатель…
— Да.
— Я не вижу здесь вашей жены. Вы женаты?
— Нет.
— Разведены?
— Я убежденный холостяк.
— Гордиться нечем. Мои глаза говорят, что вы достигли такого возраста, когда лучше бы найти женщину, которая могла бы о вас позаботиться. Вы слишком долго ждете, какая женщина захочет потом взвалить на себя такую обузу?
— Спасибо за добрый совет, Мирна.
— Вы ведете себя покровительственно. Когда мой муж умер десять лет назад, я унаследовала его дело. Поставка запасных частей для «Дженерал Моторе». В прошлом году я продала фирму за сорок пять миллионов долларов. И скажу вам, что я не хочу, чтобы вы стали вечным нахлебником за столом Сары.
Ого!
— Я
Отойдя в противоположный конец зала, сталкиваюсь с маленьким епископом. В цивильной одежде он кажется еще более тщедушным. Епископ испытывает большое облегчение, увидев меня.
— Я не уверен, что веду себя правильно, — говорит он. — Вы, случайно, не знаете, будет ли здесь что-нибудь вроде благословения?
Я смотрю на Пэма. У него в руке бокал. Обняв Сару за талию, он танцует и одновременно разговаривает с двумя молодыми женщинами, которые почему-то кажутся мне странно знакомыми.
— Думаю, что потом Пэм сам что-нибудь скажет.
— Тогда я подожду. Честно говоря, я не знаю, что надо делать. Пэм всегда был полон сюрпризов. Но она красивая женщина, его невеста. Потрясающе выглядит. — Он улыбается. — Раввины обычно не бывают такими красивыми.
Я вижу, что Пэм машет мне рукой. Подхожу, и он представляет меня молодым женщинам. Это его дочери, Кимберли и Памела, Ким и Пэм. Теперь я замечаю семейное сходство: у обеих челюсти Пембертонов, крупные головы, таких людей продавцы универмагов называют нестандартными. Ким блондинка, Пэм — брюнетка. Обе широко улыбаются, показывая ярко-белые зубы. Рядом с ними маленькие дети, один — Ким, другой — Пэм, они убегают, прежде чем их успевают представить. Все смеются, матери в притворном негодовании качают головами. Пэм кладет руку мне на плечо.
— Этот человек пишет мою духовную биографию, — говорит он дочерям. — Ваш отец скоро начнет выступать на ток-шоу.
— О, папа, ты всегда все преувеличиваешь.
— Я еще заставлю вас гордиться собой.
— Папа, мы и так тобой гордимся, — говорит блондинка, но лицо ее при этом становится совершенно несчастным.
Когда девушки уходят, Пэм берет меня за руку и отводит в сторону.
— Вчера мы узнали, что этот сукин сын умер два месяца назад.
— Какой сукин сын?
— Шмид, Шмиц, как, черт, его звали. Нацист, комендант гетто. Умер во сне. Дома, в Йонкерсе. Мы же имели на него все, проклятие!
— Но он умер.
— Но он не предстал перед судом, и никто не увидел, кем он был на самом деле.
— Да, но для этих случаев Данте изобрел ад.
— Данте не изобрел ад, он его украсил. У тебя пустой бокал, пошли со мной. А потом, когда ты как следует вооружишься, я познакомлю тебя со своей вирджинской мишпохой [16] .
16
Семьей.
Мой друг бармен наливает мне водки, но когда я оборачиваюсь, Пэма уже нет. Стайка детей и шумливых девиц, не достигших тинейджерского возраста и не привыкших к взрослым платьям и колготкам, собралась у стола со свадебными подарками. Каждый подарок упакован, но детей привлекает сам факт — подарки на столе. Дети смотрят на стол и перешептываются. Среди них я вижу детей Сары — Джейка и Дэви, они смотрят на блестящие коробки, перевязанные белыми лентами, без особого любопытства, но с чувством собственников. Они явно не хотят, чтобы другие трогали подарки.
Когда я подхожу, дети разбегаются. Среди коробок и коробочек стоят прихотливо украшенные корзинки с цветами. Смотрю на карточки. Одна от раввина и миссис Такой-то, одна от сестер хосписа на острове Рузвельта, одна от Триш ван ден Меер («Мои поздравления вам обоим», послание написано от души). Самый большой букет имеет вид подковы, к нему приколото
Мне жарко, в отеле стоит невероятная духота. Подхожу к окну, но оно не открывается. Стекла покрыты морозным узором. Зиму сюда не приглашали. Сейчас выпью водку и уйду. Меня гложет обида. Пэм и Сара все это время жили своей жизнью, которой они не хотели делиться со мной. Кажется, я сейчас выроню бокал.
Однако в следующий момент все снова представляется мне в розовом свете. Сара берет меня за руку и ведет танцевать. Оркестр в быстром темпе играет «Мои голубые небеса». Я ни разу не прикасался к этой женщине, если не считать рукопожатий, и вот теперь я кладу ладонь на ее талию и обретаю связь с ее душевным миром, ее рука с обручальным кольцом в моей руке, я ощущаю ее тепло, она излучает счастье, от ее волос исходит нежный травяной аромат, она смеется над моей печальной старомодностью — я танцую медленно, не в такт быстрой музыке, но, я делаю это специально, подчеркивая свою печаль, она понимает это, прижимается своей щекой к моей, отчего у меня подгибаются колени, и шепчет: «Ты всегда будешь нашим другом, Эверетт». Я уже готов сказать что-то глупо-напыщенное, но, на мое счастье, старший сын Сары хлопает меня по руке, желая нас разбить. Я кланяюсь новому кавалеру, и Сара начинает кружиться в танце со своим непривычно хорошо причесанным сыном, одетым в белую крахмальную рубашку и красный галстук. Руки ее вытянуты, она смотрит на его торжественную мину, он необычайно значителен в исцеляющей ауре ее светлой любви.
Я стараюсь вспомнить все, что сказал Пэм, когда встал и взял в руки микрофон. Оркестр смолк, а Пэм стоя ждал, когда в зале наступит тишина. Блейзер его был распахнут, узел галстука ослаблен, на голове задорно торчал небрежно зачесанный чуб.
— Друзья, — начал он, — я не стану говорить о моем счастье, о моей молитвенной признательности Господу, да будет благословенно Имя Его, за то, что моя дорогая возлюбленная Сара Блюменталь сочла меня достойным ее внимания. Можете поверить мне, что всю оставшуюся жизнь я буду отдавать ей то, чем она одарила меня. Скоро я стану иудеем. Я обрету свое счастье, живя освященной жизнью рядом с ней, соблюдая заповеди и выполняя простые ритуалы, которые древние придумали для того, чтобы мы не забывали о своей ничтожности и стремились к восприятию возвышенного. Я стараюсь не употреблять сейчас слово единение, — сказал он, застенчиво улыбаясь, и несколько человек рассмеялись. — Однако поскольку официально я все еще христианин, то в данный момент я стою, опираясь на обе традиции, хотя традиции вне места, не правда ли? Получается, что я сижу на двух стульях? Это тоже неверно: стулья, лагери, противоборствующие стороны — все это следует преодолеть экуменическим разумом…
Он замолчал, задумавшись, и некоторое время размышлял. Гости беспокойно зашевелились. Сара, сохраняя полную безмятежность, сидела за столом среди родственников своего первого мужа и как зачарованная смотрела на Пэма. Двое ее детей прижались к ней с обеих сторон.
— Как бы то ни было, иудей, которым я уже почти стал, говорит, что, поскольку мое обращение утверждено раввинатом, мне нет больше нужды нести на себе бремя миллениума, который есть не что иное, как календарный конструкт христианской традиции, — этим я хочу сказать, что мне не надо рассматривать наступление нового тысячелетия как некое значительное событие, некий поворотный пункт, видеть в нем символический смысл, оглядываться назад или заглядывать вперед и, во всяком случае, верить в его значительность. С этого момента я стану придерживаться иного летосчисления, которое тоже, конечно, произвольно, но меньше нагружено мифами и не привлекает такого пристального внимания средств массовой информации.