Град Божий
Шрифт:
Итак, тот факт, что мы с моей дорогой Сарой поженились в самом конце последнего столетия христианского миллениума, пожалуй, вообще мог бы не иметь никакого значения, за исключением того, что он заставляет нас подумать и вспомнить, что наша встреча, благословенная сама по себе и имеющая моральный резонанс, хотя бы потому, что она вообще состоялась, есть не что иное, как таинственный императив… Я хочу сказать, что заключение нашего союза целиком зависело от продолжающейся катастрофы нашего поколения, от кризиса времени, в которое мы живем, кризиса жизни наших отцов и дедов, что наш союз не мог бы состояться, если бы не пробудилась смерть, смерть детства, отца Сары, смерть ее дорогого, неустрашимого супруга, раввина Джошуа, отца ее сыновей — Якова и Давида… и, в более широком смысле, смерть искупления, надежды, смерть всего рода человеческого…
Итак, имея это в виду, молитва, посвященная календарному событию, может оказаться не такой уж
Господь Всемилостивый, да будет благословенно Имя Твое, я обращаюсь к тебе, пользуясь одной из наших звуковых систем щелчков, урчания, гортанных толчков и трелей.
В жизни предков всех присутствующих в этом зале играли свою зловещую роль многие чудовищные злодеи, они были и в нашей жизни, и в жизни наших отцов и матерей, дедов и бабок… Злодеи, унижавшие и убивавшие людей, несут коллективную ответственность за порабощение и ужасную смерть десятков миллионов человеческих существ. Продолжалось с возрастающим размахом убиение душ, пытки и муки уничтожения: в войнах и от геноцида, массы людей умерли насильственной смертью в нашем столетии, и само их количество говорит о том, что они обречены на забвение. А ведь они не поднимутся никогда, они не восстанут из могил, даже если мы призовем на помощь все воображение нашей христианской веры.
Я не стану входить в обсуждение вопроса о том, каким образом такой всемогущий, по общему представлению Бог, как Ты, допустил человеческую катастрофу, хотя Ты вряд ли мог похвалиться своим послужным списком и до двадцатого века. Но на это я скажу Тебе, что беспощадный и невообразимо жестокий геноцид, который потряс мир в этом веке, поставил под вопрос уважение к Тебе, а ничем не ограниченное уничтожение жизни заставило многих из нас в отчаянии проклясть Твое имя и опровергнуть само Твое существование.
Даже среди тех из нас, кто не оставил своей любви к Богу и остался верен неистребимому влечению к Твоей любви, даже среди них возникли подозрение, что все дело в Тебе, что Ты тоже часть проблемы. Люди используют Тебя в самых низменных своих целях. Кажется, Ты не сопротивляешься — никому из тех, кто возжелал Тебя и смог заполучить Тебя для любой, самой отвратительной, самой убийственной цели. Тебя покупают и душат в объятиях, как самую отъявленную и дешевую уличную проститутку. И мир, который Ты создал или который сам создал себя Именем Твоим, страдает не только от главных убийц нашего столетия, от надменных племенных вождей и правителей, но и от жалкой кучки остальных, тех из нас, кто обитает за кулисами и действует в символическом соперничестве со своим духом, пытаясь обогатиться за счет других, так что даже в наших самых демократических странах жизнь полна антагонизма, постоянно нарушается общественный договор и дело обстоит так, как будто мы договорились организовать не что иное, как конфедерации корыстолюбивых убийц.
И вот когда я думаю о главных убийцах столетия… всех этих диктаторах, деспотах, племенных вождях, генералах, полковниках, гордящихся своей праведностью министрах, беспечно убивающих королях и революционерах, которые отнимали у нас жизни и калечили наши души… то своим грешным сердцем и всем своим жаждущим и алчущим существом я понимаю, что они суть то же, что и умерщвленные ими люди, что они принадлежат моему роду, что они выкованы из того же материала по тому же генетическому коду, что и я… посмотрите на наше фамильное сходство — распознать его можно настолько безошибочно, что я плачу от ужаса и отчаяния.
Ты не находишь это суровым вызовом тебе, Господи, что мы причиняем друг другу зло? Что при всех теологических уловках и несмотря на моральную борьбу и интеллектуальный и технический прогресс, мы живем, охваченные злобой — тихой или взрывоподобной — но всепоглощающей? Не находишь ли Ты, что это непростительная Твоя ошибка, если мы по прошествии всех этих тысяч лет можем объяснить себя не лучше, чем Тебя?
Пэм сделал паузу, и в наступившей тишине он повернулся к столу, поднял стакан и выпил. Что это было? Вода, водка? Не могу этого сказать. Но времени у него было много, он хорошо держал аудиторию, в конце концов, он десятки лет говорил с кафедры и знал, что делает. Но я никогда не слышал его проповедей и был поражен так же, как и все другие. Я оглянулся и посмотрел на епископа, он сидел на стуле так, словно был привязан к нему веревками.
— Господи, если бы Ты дал нам доказательства настоящего ада, — продолжил Пэм, — не того изобретения нашего воспаленного воображения, а настоящего, в котором находились бы те, кто заслужил это, то я бы мог надеяться, что Ты таков, каким мы Тебя всегда принимали… Если бы Ты поселил чудовище Сатану в темную огромную вселенную, как некогда мы помещали его в наши подземные царства, и сделал бы его большим, холодным и таким тяжелым, чтобы ничто не могло ускользнуть из его ада, как ничто не может ускользнуть из черной дыры вселенной… если
Пэм достал платок и вытер вспотевший лоб. Теперь он говорил почти шепотом.
— Но при том, что есть, мы должны переделать Тебя, Господи. Если мы должны переделать себя, то мы должны переделать и Тебя. Нам нужно место, на котором мы могли бы твердо стоять. Точка опоры. Мы слабы, мы малы, мы шатаемся под тяжестью нашей цивилизации… Мы любим друг друга только за воздаяние, за выгодные браки, мы любим детей, пока держим их на руках, но это лишь смутное ощущение, текучее и изменчивое, которое лишь оправдывает наше сознание и удерживает от ухода в небытие. Этого недостаточно, явно недостаточно. Нам нужна точка опоры.
Я прошу Тебя о надежде, что труд наших душ найдет свое разрешение в Тебе, Господи, да будет благословенно Имя Твое. Ради всех нас, живущих на этой маленькой Твоей планете, я прошу Тебя об этом. Аминь.
Пэм вернул микрофон руководителю оркестра. Сара встала со своего места, подошла к нему, обхватила его за шею и поцеловала, потом, опершись спиной на руку Пэма, которой он обнимал ее, она отклонилась назад и откинула с его лба прядь волос.
В одной из галерей нижнего Бродвея художник выставил свою работу — модель железной дороги, по которой бесконечными кругами курсирует поезд, паровоз которого выполнен в форме средневекового рыцарского шлема с опущенным забралом. Безликая железная маска без устали кружит игрушечный поезд. Беда только в одном — поезд то и дело сходит с рельсов и красивая молодая женщина каждый раз опускается на колени, шлепая при этом туфельками на высоком каблуке и выставляя на всеобщее обозрение соблазнительный, туго обтянутый узкой юбкой зад. Я стараюсь понять, не является ли этот трюк частью замысла мастера. Надеюсь, что так.
Некоторые художники иногда вытворяют удивительно легкомысленные и шокирующе милые вещи на фоне обыденной серости искусства нашего времени. Мне нравится один парень, который ездит по миру и пакует все, что попадается ему под руку. Вот, например, рейхстаг, завернутый как доставленный с почты пакет… или швейцарский парк с аллеями деревьев, завернутых в полиэстер… или Новый мост, окутанный шафрановым шелком, напоминающим блестящую маскировочную сетку, сквозь которую просвечивают все детали конструкции… Он исколесил побережье Калифорнии, уставленное пляжными зонтиками, и приехал наконец в Нью-Йорк, где хочет навестить Центральный парк и украсить его рядами стальных ворот с развевающимися нейлоновыми вымпелами, выкрашенными золотой краской. Пусть он приезжает, господин мэр. Пусть он приезжает, господа уполномоченные. Мне нравятся сама идея искусства вне рамок, искусство мирового масштаба, стремящееся обнять всю планету целиком. Мне нравятся извращенные отношения таких проектов с традицией — это годы расчетливого планирования, огромные затраты… а потом получается немыслимый результат-каприз, резко измененное и свежеизуродованное общественное место. Мне нравится дерзновение такого эфемерного преображения городов и ландшафтов.