Град Петра
Шрифт:
— Доброе начало, Катеринушка, — говорил Пётр. — Штыки своё отслужили, чаем мы...
Копальщиков на девятивёрстном канале угощали солониной и водкой. Царь уехал, пообещав вернуться к открытию. Торжество состоялось в августе. Под музыку, под крики «ура!» родниковые речки, слитые в один поток, хлынули в канал. Царь, раскидавший перемычку, высоко поднял заступ:
— Честь этому оружию!
Опробовал шлюзы, фонтаны, каскад. Всюду водит за собой герцога голштинского Фридриха — будущего зятя. Он получит Анну, старшую дочь царя, но, разумеется, после войны. Жених изображает безумно влюблённого — бледен, мечтателен, как предписывает мода, иногда, по примеру Петра, помогает работным в нижнем парке, на морском канале, на пристани, на новых акведуках. Петергоф
В анналах сохранится имя капрала Ивана Обрезкова — ему выпало ехать с трактатом о мире, подписанным 30 августа. Царь был на Котлине, отплыл 3 сентября — на море и встретились. Прочёл украдкой, запёрся в каюте. Спутники догадывались... Наутро бригантина, стреляя из пушек, вошла в Неву, Пётр махал шляпой, до боли в висках, до удушья напрягал голос — он исполнил свой зарок, сам оповещает народ о мире, он первый, потрудившийся для этой великой цели больше всех. На Неве стояли суда, моряки передавали весть на берег — там собирались люди.
Невиданные всадники поскакали по улицам — белые шарфы через плечо, белые знамёна. Трубят, созывают горожан на Троицкую площадь, на чрезвычайное слушание:
— Мир со шведами, мир...
Да будет каждому ведомо, от вельможи до нищего, — держава Российская приобрела Ингерманландию, Эстляндию, Лифляндию, города Выборг и Кексгольм, ныне и навечно. Никогда в гистории своей такой военной удачи не добивалась. Солдаты выкатывали на площадь бочки с вином, рубили, жарили мясо. В толпе плясали, пели, затевали кулачные бои — под надзором молодцов Девьера, дабы не допускать ссор кровавых или иного бесчинства. Выловили юрода, оравшего истошно, что царевич Алексей жив и где-то на Дону собирает войско ратовать за старую веру.
Потеха для именитых — маскарады на целую неделю. Народ смотрел молчаливо и удивлённо на царя в короткой матросской куртке и с барабаном. Ловко выколотив дробь — сигнал к началу шествия, — он два часа вышагивал вокруг площади, а за ним шеренгами плелись, поспешали, подбирая к коленям одежды, поневоле весёлые господа. Не менее тысячи их. Лица наполовину закрыты чёрными масками, а одежды разные — поди угадай кого!
Кто-то узнал князя-кесаря Ромодановского, обер-мастера пыток и допросов, и подал голос. Полицейский погрозил кулаком — разглашать тайну маски не сметь! А монарх шутейный затмевал царя — на голове громадная корона, подбитая горностаем мантия. Ступал преважно, оглядываясь на свиту — она отставала, неуклюжий наряд сковывал, напрасны были попытки уберечь от грязи красную кардинальскую ткань. Площадь местами замостили, но болотная жижа брызгала сквозь доски, отчего подолы бархатных платьев, полы мусульманских халатов почернели, обвисли.
Царица и статс-дамы её оделись иноземными крестьянками, несли корзинки, букеты, снопы. Супруги вельмож — турчанками, пастушками, нимфами, а иные боярынями. Звенел колокольцами, нашитыми на руках и ногах, бородатый жрец некоего дикого племени, рычал и толкался царский повар, весь в медвежьей шкуре. Герцог-жених представлял французского виноградаря, держал в руке серп и шёпотом складывал стихи для невесты, надвинув на лоб широкополую шляпу.
В свите голштинца находился камер-юнкер Фридрих Берхгольц, сын генерала, служившего в России. Оказавшись здесь после девятилетнего отсутствия, он поражался — Петербург из деревни, обнимавшей цитадель, сделался большим городом, избы за каменными зданиями скрылись, на улицах сотни фонарей, кладут настил для прохожих. Говорят — населения около пятидесяти тысяч.
Над цитаделью, над всей столицей сверкает шпиль собора Петра и Павла, покрытый медными, ярко вызолоченными листами, играют куранты — так же хорошо, как амстердамские. Камер-юнкер ведёт подробный дневник; как истинный придворный, он замечает, что двор Екатерины не уступает любому германскому — четыре комнатных дворянина, пажи в зелёных мундирах с красными отворотами, прекрасный оркестр. У царя же
На приёмах в Летнем саду унтер-офицеры таскают чаны с водкой, наливают ковшами, угощают усиленно — царь следит, чтобы пили исправно. Пьянство не поразило: немцы недурно соревнуются с русскими за столом и ещё добавляют на квартире. Герцог учредил «тост-коллегию» из собутыльников — свитских. Зато еды на званых обедах, свидетельствует камер-юнкер, втрое больше, чем в Голштинии.
Танцы — здешняя страсть. Царь поднёс штрафной бокал кавалеру, который отпустил даму и не поблагодарил, не поцеловал ей руку.
Вообще любезен нынешний Петербург. «Русские женщины теперь мало уступают немкам и француженкам в образовании и светскости, а иногда и превосходят». Нередки в семьях, при девочках, иностранные гувернантки.
«Маленькой княжне Черкасской лет 8 или 9, и она для своих лет так мила и приятна, что можно подумать, наилучшим образом воспитана во Франции».
Впрочем, образованности подлинной камер-юнкер не ищет и сам не имеет. Чудо, как раскусил петербургский бомонд европейские плезиры, как бойко перенимает! У княгини Кантемир, жены молдавского господаря [127] , в новом отеле на левом берегу, против цитадели, — форменный парижский салон. В узком кругу, в будуаре, резвились, пили из стеклянного башмачка и прочих занимательных посудин. Сын Кантемиров Антиох [128] , ещё подросток, обещает быть поэтом, царь слушал его и наградил, но это Берхгольцу нелюбопытно. Он считает лакеев в особняке Строганова, заводчика из мужиков. Их восемнадцать, все в великолепных ливреях, а музыкантов восемь.
127
У княгини Кантемир, жены молдавского господаря... — Кантемир Дмитрий Константинович (1663—1723) — князь, сподвижник Петра I, тайный советник, сенатор.
128
Кантемир Антиох Дмитриевич (1709—1744) — русский писатель и дипломат, активно поддерживал петровские реформы; автор 9 сатир, философского трактата «Письма о природе и человеке» и других произведений.
Царь показывает герцогу Адмиралтейство. Идёт, сдерживая зевоту и камер-юнкер, дневник аккуратно заполняется. Мастерские грандиозны, одних канатных три, по полверсты каждая. Преувеличил, — дифирамбы придворному свойственны...
Девять лет назад не спускали на воду кораблей стопушечных, не делали дорогих тканей, изразцов. Неужели русское изделие? Голштинец кратко записывает. Зато фейерверку, данному в честь заключения мира, уделил не одну страницу.
«Сперва представилось взорам большое здание, изображавшее храм Януса. Оно было открыто, и внутри виднелся, в прекрасном голубом огне, старый Янус, державший в правой руке лавровый венок, а в левой масличную ветвь».
Мудрый двуликий, смотрящий в прошлое и в будущее, бог входов и выходов, начинаний и завершений...
Задвигались машины, окружавшие высокий постамент, появились два рыцаря — у одного на щите двуглавый орёл, у другого три короны — и сошлись для рукопожатья. Затем, направо от храма, засияло Правосудие, оно попирало ногами двух фурий, а сверху зажглась надпись «Сим победит». Вспыхнул корабль, двигавшийся к пристани, под девизом «Конец венчает дело». Фигуры горели, унизанные зажжёнными фитилями. Пламя охватило две пирамиды, казалось, созданные из бриллиантов, потом ещё две. Взлетело множество пылающих шаров, огромных и сильных ракет, забили огненные фонтаны, завертелись огненные мельницы.