Град Ярославль
Шрифт:
— Поищу пристанища в Ярославле.
— Чего искать, отче? И ране жил у меня, и ныне милости прошу. Места хватит. Дочерей своих я замуж выдал. Племянник же, почитай, у купца Светешникова обретается. Да вот ныне беда с ним приключилась. Пойдем в избу.
Евстафий глянул и покачал головой:
— Плох твой сыновец, Анисим.
— Плох. Неделю назад дворовые люди Светешникова привезли. Обнаружили его без памяти неподалеку от тына. Забирай, говорят, вся голова в крови. Кажись, помирает твой сродник.
— Кто ж его, бедолагу?
— И сам не ведаю, отче. Бродит одна мыслишка, но сумленье
Евстафий прислонился ухом к груди Первушки, а затем произнес:
— Нутро крепкое. Сердце стучит, как молот о наковальню, а вот голову надо немешкотно пользовать. Надо бы за Волгу перебраться. Ведаю за рекой травы живительные.
— Челн всегда наготове, отче.
Добрую неделю поил Евстафий недужного пользительными настоями и отварами и подолгу молился перед киотом, прося у чудотворцев исцеления рабу Божию. Наконец, Первушка пришел в себя, молвив ослабшим голосом:
— Ты кто, старче?
— Слава тебе, Господи! — размашисто перекрестился Евстафий. — Жить будешь. Благодари Бога, что нутро у тебя крепкое. Дай-ка ему, Анисим, малость ушицы похлебать.
Через пару дней Первушка стал выходить на осеннее солнышко. Присаживался на бревно у повети и вдыхал полной грудью свежий животворящий воздух. Легкокрылый ветер лохматил его русые волосы. С высокой раскидистой березы падала наземь невесомая листва, выстилая землю мягким золотистым ковром.
Он был еще слаб, побаливала голова, но Евстафий подбадривал:
— Через седмицу в былую силу войдешь, и голова будет ясная. Божии травки лучше всякого искусного лекаря.
— И какими же травами недуг мой исцелял, старче? Или то дело потаенное?
— Всякое, что для пользы человека, сыне, не подлежит тайне. Горицветом, барвинкой да кипреем тебя пользовал. Сам когда-то травами спасался в своем лесном обиталище.
Анисим, чиня с работником Нелидкой бредень, молвил:
— Все о лиходеях мекаю. Ужель никого не упомнишь, Первушка?
— Сумеречно было, лиц не разобрать… А вот один голос, кажись, показался мне знакомым.
— Не из дворовых сотника Акима?
Анисиму сразу втемяшилось: на сыновца напали люди стрелецкого начальника. Больше некому: уж чересчур тот племянника невзлюбил, едва в железа не заковал. И чего Первушка со сватовством сунулся? Ведь упреждал же его: не будет проку, не нужны сотнику людишки из черни. Отступись! Вот и получил на орехи, едва Богу душу не отдал… От воеводы Борятинского приказчик наведывался. «Чего это печник свое дело забросил? Зазимье на носу». Пришлось недужного Первушку показать. Приказчик сулил обо всем воеводе доложить, дабы тот сыск учинил. Но никакого сыска по всему так и не было. Да и какой сыск, когда сотник с воеводой за одним столом разносолы вкушают? Рука руку моет.
Первушка на вопрос Анисима лишь плечами пожал.
— Темное дело.
…………………………………………………
Всполошились печники! Ни весть откуда взявшийся каменщик Надея Светешникова, вдруг отбил у них всякую работу. Никаких заказов! Людишки
Печников зло проняло. Дело дошло до того, что собрались на сход, долго гомонили, но ничего толком не решили: Первушке печки ставить не запретишь, но и без работы оставаться нельзя. И не ведали они, чем бы дело закончилось, если бы один из печников не столкнулся со своим сродником Гришкой Каловским. Тот, не долго думая, произнес:
— Ведаю сего каменщика. В монастыре сталкивались. Худой человек, к ногтю его.
Злопамятный Гришка никак не мог забыть встречу с Первушкой в Спасо-Преображенской обители.
— Как это «к ногтю?» — не уразумел печник.
— Проучить надо, да так, чтобы про печки и думать запамятовал. Шмякнуть дубиной — и дело с концом.
— Чересчур, Гришка. Отроду не было, чтоб добрых мастеров дубинами колошматили. Не пойдут на это печники.
— А им и сказывать не надо, тогда никто не изведает.
— А тебе какой резон?
— Страсть не люблю задавак.
— А кто их любит, Гришка, — как-то расплывчато протянул печник. Он был из тех людей, которым дорогу лучше не переходить, а работник Светешникова перешел. Может, и в самом деле проучить этого каменщика?
— Дело нешуточное. Как бы в оплох не угодить? Чу, сей подмастерье у самого воеводы печь ставит.
— Комар носу не подточит.
За короткое время Гришка сбил ватажку из гулящих людей, коих немало оказалось за последнее время в Ярославле. Сказал им:
— Надо, робя, одному моему недругу тумаков надавать. Не обижу. По косушке на брата.
— По две бы, мил человек.
— Будет и по две.
— Хоть на артель пойдем!
…………………………………………………
Настои и отвары Евстафия сделали свое дело. Встал на ноги Первушка. Молвил отшельнику:
— Воскресил ты меня, отче, благодарствую. Век тебе буду обязан.
— Не мне, сыне, а земле-матери, коя дарует людям чудодейственные травы. Они ж — от Творца Небесного. Вот ему и благодарствуй усердною молитвой.
— Помолюсь, отче. В собор Успения схожу.
Первушку по-прежнему влекли к себе каменные храмы, а московский собор Покрова даже во сне ему привиделся. Разве можно запамятовать такую красоту?! И где это видано, чтобы на одном подклете было возведено девять церквей, причем, каждая из них различна по своему облику.
До сих пор памятны слова старого зодчего Арсения: «Вы зрите перед собой преудивительный храм, на одной основе с девятью престолами».
С каким восторгом разглядывал Первушка церковь Василия Блаженного с приделом Рождества Богородицы, с колокольней в девять колоколов. Обратил внимание он и на печи для отопления, толстые стены, лестницу в стене, большое число закоулков, в коих легко было изладить склады и тайники на случай войны. Верхний ярус с Покровским собором и восьмью церквами, расположенных вокруг главного храма, поражал таким чарующим благолепием и безукоризненной изысканностью, что Первушке казалось: утонченное творение свершено самим Господом, ибо человек не способен на такое удивительное, величественное создание.