Градгродд. Сад времени. Седая Борода
Шрифт:
Конечность убралась на место, оставив снаружи ладонь, издали походившую на татуировку на теле.
— Невозможно представить какое-либо существо крупнее блохи без своих страхов и надежд или некоего их эквивалента, основанного на болевых ощущениях. Они проводят нас через жизнь, дают нам знания о внешнем мире. Если я правильно понял отчет о вскрытии одного из ваших друзей, вы не испытываете боли. Должно быть, это совершенно видоизменяет ваше представление о мире.
Тут появилось одно из ящероподобных существ. Оно торопливо пробежало по спине своего хозяина и прижало блестящий нос к складке его кожи. Потом замерло и стало почти незаметным.
— Хотя что такое внешний
Смогут ли наши с вами внутренние миры найти общий язык, мои загадочные сфинксы, или же им суждено разойтись, как в море кораблям? Не сможем ли мы найти ключи друг к другу еще до того, как научимся выражать свои насущные желания? Или же вы придерживаетесь, как и главный исследователь, обратной точки зрения: прежде чем начать говорить, мы должны увидеть хотя бы вашу внешнюю окружающую среду?
Кажется, я немного сошел с ума, ибо не может быть, чтобы вы, двое заброшенных созданий, не являлись только источником дальнейших вопросов. Возможно, нам никогда не удастся установить контакт с вами. Но вы сами — свидетельство тому, что где-то, скорее всего не так уж далеко от Клементины, существует планета, заселенная подобными вам. И если бы мы добрались до нее и увидели вас в естественной обстановке, мы смогли бы гораздо лучше понять вас, угадать, о чем с вами нужно беседовать. Здесь нам требуются не только лингвисты, но и пара космических кораблей, которые исследовали бы миры поблизости от Клементины. Нужно поговорить об этом с Латтимором.
ВЗП никак не прореагировали.
— Я предупреждаю, что человек — существо упрямое. Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Если вам есть что сказать, что передать, то лучше говорите сейчас.
Они закрыли глаза.
— Вы потеряли сознание или предались молитве? Последнее было бы более благоразумным, поскольку вы попали в руки к человеку.
Философия была не единственным занятием для вернувшихся с «Мариестоупса» в ту первую ночь: кое-кто занялся разрушением домов.
Как потом объясняла на суде его защита, Родни Валсамстоун ничего не мог поделать. Это был не столь уж редкий в последнее время случай, когда из самых глубин космоса каждый месяц возвращались корабли.
В эти ужасные — адвокат не преувеличивал — путешествия отправлялись обыкновенные смертные, на которых, как на Родни Валсамстоуна, космос действовал подавляюще. Десять лет назад это явление получило название синдрома Бестара (в честь прославленного психодинамика).
В открытом космосе человеку резко недоставало привычных для его мозга сигналов и предметов. Можно было не согласиться с французским философом Дойчем, для которого космос и мозг представляли собой противоположные полюса нераздельного целого, что оказывало величайшее давление на любого человека во время космического полета и оставляло чувство голода в отношении всего каждодневного земного
Какой символ имеет большую власть над человеческим разумом, чем дом, кров гостеприимного мира, своей цивилизации? Поэтому в данном случае разрушительства, хотя в нем, к сожалению, пострадал хозяин дома, следует видеть поиски символа этим не лишенным геройства обвиняемым. Конечно, он признает, что тогда был в состоянии алкогольного опьянения, но синдром Бестара позволяет…
Судья, уважавший точку зрения защиты, тем не менее сказал, что ему надоели матросы, возвращающиеся на Землю, и особенно в Англию, как в часть самого дикого космоса. Тридцать дней, проведенные обвиняемым вдали от баров и развлечений, могли бы дать почувствовать, что между Землей и космосом есть значительная разница.
Суд сделал перерыв на ленч, и плачущую мисс Флоренс Валсамстоун отвели в ближайший кабинет.
— Хэнк, солнышко, но ты ведь не собираешься серьезно вступать в Космический корпус? Правда? Ты же не улетишь опять в космос?
— Зайчик, я же сказал, что только на целевые полеты, как в Исследовательском корпусе.
— Мне никогда не понять вас, мужчин, живи я хоть тысячу лет. Что там такого, скажи, что так притягивает тебя? Какая от этого польза?
— О, черт, это способ зарабатывать деньги. Получше, чем сидеть в конторе, не правда ли? Я парень хоть куда, дружок, — по-моему, ты этого еще не оценила — сдал все экзамены, но здесь, в Америке, ужасная конкуренция.
— Какая тебе от этого польза — вот что я хочу знать.
— Я уже говорил тебе: я могу дойти до капитана; а теперь, может, пока оставим этот разговор, а?
— Я и не хотела начинать его.
— Ты не хотела? А кто же, по-твоему, его начал? Иногда мне кажется, что мы с тобой говорим на разных языках.
— Дорогая, дорогая! Любовь моя, не пора ли нам вставать?
— М-м-м?
— Уже десять часов, любовь моя.
— М-м-м. Еще рано.
— Я хочу есть.
— Ты мне снишься, Гуси.
— Мы собирались сесть на одиннадцатичасовой паром до Гонконга, ты помнишь? Ты хотела сегодня порисовать, забыла?
— М-м-м. Поцелуй меня еще раз, дорогой.
— М-м-м. Любовь моя.
Глава 6
Главный хранитель был уже седым человеком с редкими волосами, которые он часто причесывал, дабы они виднелись с обеих сторон из-под его заостренной шапочки. С незапамятных времен он работал под началом Пазтора, а еще раньше с ним случилось несчастье, когда он однажды утром спускался по отвесной ледяной скале Росс Айс Шепф. По невероятному совпадению его звали Росс, Йак Эдвард Росс. Он щеголевато поприветствовал вошедшего Брюса Эйнсона.
— Доброе утро, Росс. Ну, как тут дела сегодня? Я опоздал.
— Сегодня какая-то большая конференция, сэр. Она уже началась. Конечно, там Михаил и три лингвиста: доктор Бодли Темпл, двое его коллег и статистик — я забыл его имя — такой маленький человечек с бородавчатой шеей, вы его узнаете, и еще одна дама — кажется, тоже ученая, — да снова этот оксфордский философ, Роджер Виттгенбагер, наш американский Друг Латтимор, писатель Джеральд Боун, кто же еще?
— Боже мой, это же около дюжины! Какого черта здесь делает этот Джеральд Боун?