Граф Калиостро
Шрифт:
– - Батюшка, да чаво ж ты дерошься?
– - покорно пробормотал мужик, оправляя сбитую веревочную шлею.
РЫЦАРЬ РОЗЫ И КРЕСТА
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Пушкин
Обер-гофмейстер императрицы, канцлер и орденов кавалер, Иван Перфильевич Елагин, сухощавый старик с белоснежной головой, сидел в обтертых вольтеровских креслах, сцепив на коленях тонкие кисти рук. В бледной мгле рассвета мерцал на указательном пальце синий огонь квадратного перстня.
У кресел и на столе, где давно погасли свечи в жирандоле, навалены груды тяжелых книг в переплетах из свиной кожи, с красными тиснениями, все, как одна, похожие на древние библии.
Канцлеру не спалось. Всю ночь медленно перекидывал он пожелтелые листы "Хризомандера", "Путеводной книги чудес к храму древности" и рассматривал мистические эстампы в "Arcana Coelestia", славном творени Шведенборга.
Часы английского мастера Грагама мерно отбивали секунды и кварты...
А на рассвете послышался старику щемящий звук флейты, печальные переливы.
Елагин толкнул раму. Закашлялся от тумана. Теперь ясно слышалось, как в нижнем этаже льется и вздыхает флажолет.
– - Секретарь мой спозаранок в музыке упражняется, -- добродушно усмехнулся канцлер.
Обер-гофмейстер обходился без услуг дворовых людей. Сам опрятно убирал свое твердое ложе за щитом зеленой ширмы, сам вел счет кафтанам, камзолам и бриллиантовым пряжкам на башмаках.
В головах постели висит на стене мраморное Распятие. Старик, покряхтывая, опустился на колени. Он молился долго, ударяя костлявым кулаком в грудь...
И вышел в столовое зало уже в белом казимировом камзоле, причесав седые волосы в три букли.
В креслах, открыв рот буквой "о", спит старый дворецкий Африкан. Канцлер прошел мимо на носках. Он постоял перед дверью секретаря, слушая робкие переливы мелодии. Потом постучал.
С подоконника прыгнул молодой человек в набойчатом домашнем халате; стоптанные туфли на босу ногу. Флажолет, поблескивая клапанами, покатился под стол.
– - Рано, господин Кривцов, изволите музицировать, -- ласково прищурился канцлер.
Пойманный секретарь опустил голову. При поклоне закинулись на бледное, худое лицо рыжеватые пряди -- красная грива московского поповича или аттического героя, каких представляют во французских трагедиях.
На подоконнике, на узком диване, над которым висит гравюра "Похищение Европы", навалены книги, как и в кабинете обер-гофмейстера.
На столе -- медные часовые колеса, пружины, реторты, узкие щипчики, а стены увешаны коричневыми скрипками и грифами из черного дерева. Тут есть альтовиоли, виолончели и скрипки Страдивариуса, и Амати, и Штейнмейера.
Сводчатая комната молодого секретаря подобна неряшливому кабинету ученого, мастерской рассеянного часовщика и скрипичной лавке.
Действительно, секретарь господина Елагина, Андрей Степанович Кривцов, московского университета бакалавр, и музыкант, и механик, а всего больше -- мечтатель.
Старый канцлер отметил его среди всех братьев Петербургской ложи Гигея и, -- за благородную вежливость и похвальную пытливость, -- позвал этого скромного брата к исполнению должности секретаря при особе своей.
В уединенном загородном доме, на Крестовском острове, в книжных трудах и ученых занятиях мирно проживал не только обер-гофмейстер императрицы, гордо носивший седую голову над пудреными головами царедворцев, не только великолепный вельможа, стоявший в своем парчовом кафтане, пылавшем пожаром, у трона северной монархини на приеме послов иностранных.
А жил там Великий Мастер всех масонских лож Российской Империи, Гроссмейстер Капитула Восьмой Масонской Провинции, Страны Снегов и Ветра, Московии, Сибири и Татарии, верховный брат Златорозового Креста -- Иван Перфильевич Елагин... И в доме его нашел привет и приют молодой москвич, бедный рыцарь Розы и Креста, бакалавр Андрей Кривцов.
– - Не прогневайтесь, сударь, за игру мою, -- поклонился Кривцов.
– - Отменно тягостна белая ночь.
Елагин присел на жесткий диван. Был мил канцлеру сводчатый покой секретаря, все эти реторты, колеса, скрипки и старые масонские книги, открытые на страницах с чертежами звездных сфер, древ мудрости, цифрами каббалы. И сам секретарь-флейтист был мил одинокому старику, словно найденный сын.
– - Дурно, батюшка, -- пожурил канцлер секретаря.
– - Весьма дурно, что по ночам ты не спишь.
– - Простите ли... За полночь над книгами сижу, а там и сон отлетает.
– - Все знания таинств натуры чаешь?
– - Ах, сударь, точно... Раньше, бывало, забавлялся я флейтами-скрипками, механизмы часовые разбирал, перед Музами грешен был, хотя госпожи сии меня и не жаловали... А как узрел свет в ложе Гигея, пошла кругом моя голова. И понял я, что сей видимый мир есть для человека логаринф и загадка.
– - Логаринфы решаешь?
– - Ах, сударь, кабы мне решить... Вот в древней книге Николая Фламеля Аш Мезереф на секрет философского камени напал: рецептура некая дадена. Нынче я ночи над тегелями просиживаю...
Елагин приподнял седую бровь, посмотрел на измазанную реторту, до половины наполненную тусклой жидкостью.
– - Поди, посуды-то перебил...
– - Справедливо, сударь: не токмо посуды, пальцы о стекла изрезал. Реторты -- оне, проклятые, на огне лопаются. Намедни кафтан составами прожег... Свершаю все по строгому правилу, а получается у меня заместо философского камня сущая, -- не прогневайтесь, -- мерзость. И превонючая.
Канцлер и секретарь рассмеялись. Елагин утер платком веселое лицо: