Шрифт:
Я был еще только взрослым школьником, когда Фонтане внезапно стал важной шишкой благодаря своему диплому лиценциата прав, рано выросшей бороде и передовым убеждениям. Это было в 1868 году; он держал речи в собраниях молодых адвокатов и даже пописывал сатирические статьи в газетках Латинского квартала. Он приобретал известность, а его отец становился знаменитостью. Этим преимуществом мой друг пользовался с пленительной легкостью, свойственной ему во всех делах. Он бывал у меня уже не так часто, как раньше, но относился ко мне с прежней симпатией. Я был ему за это очень признателен. Однажды утром я имел удовольствие гулять с ним в Люксембургском саду. Это было весной; небо сияло; свет, проникавший
— Сообщаю тебе приятное известие. Господин Веле вступает на политическое поприще. Мы его наконец убедили. На предстоящих выборах в …ом избирательном округе Сены — и-Марны он выставит свою кандидатуру как независимый. На время выборов ему нужен личный секретарь. Я решил, что эта должность тебе подойдет.
— Не знаю, — ответил я, — гожусь ли на это.
— О, — сказал Фонтане с той живостью и непринужденностью, которые придавали ему такое обаяние, — о, если бы для этой должности требовалась решительность, инициатива, энергия, я бы не подумал о тебе. Я тебя хорошо знаю, я знаю, ты, в сущности, не глуп; но у тебя нет порыва, нет непосредственности.
— Да, у меня этого нет.
Он прибавил:
— Тебе не хватает находчивости.
Я ответил:
— Правда! Мне ее не хватает.
Он прибавил:
— Ты несколько тяжеловесен, ты соня. Но о тебе нельзя судить по внешности, как обычно судят о людях. Не бойся. У господина Веле работать надо только по указке, и потребуется только немного прилежания.
Несмотря на его усилия убедить меня, я еще колебался; тогда он сказал:
— Положись на меня! Поработаешь три месяца с господином Веле; это тебя расшевелит.
Я никогда не испытывал ни малейшего желания расшевелиться, но полагаться на других мне всегда нравилось. Я положился на Фонтане. Было решено, что вечером я пойду в театр Французской комедии, в ложу г — жи Фонтане — матери, и встречусь там с этой почтенной дамой и с г — ном Фонтане — отцом, председателем корпорации адвокатов, а он представит меня самому г — ну Веле.
— Значит, — спросил я у Фонтане, желая узнать о том, что интересовало меня больше всего, — господин Веле действительно выдающийся человек?
— Да, Веле — это сила, — уверенно ответил Фонтане.
— Охотно верю; я слышал это от многих. Но в чем именно его сила?
Фонтане пожал плечами и объявил, что я задаю нелепые вопросы. Я поверил ему без труда. Я всегда доверяю людям, которые считают, что я неправ.
Все-таки Фонтане соблаговолил прибавить, что г — н Веле отдал свою молодость делу освобождения народов.
— Он служил добровольцем в Старом и Новом Свете. Он сражался в Перу, под начальством генерала Пезе, против испанцев; в Питтсбурге и при осаде Коринфа, под начальством генерала Шермана, — против сторонников рабовладения; в Либерии, под начальством Стефена Аллена Бенсона, — против чернокожих с мыса Пальм; в Варшаве, под начальством Ланге- вича, — рядом с мадемуазель Пустовойтовой; на Кавказе, под начальством Шамиля, — против русских, и, наконец, на борту невольничьего судна, — один против всех.
— Что может быть прекрасней! — воскликнул я.
— Только Слово, — ответил Фонтане.
Вечером я, конечно, отправился в театр Французской комедии. Я встретился там с г — ном Фонтане — отцом, и в антракте, перед статуей Вольтера, он представил меня г — ну Веле. Г — н Веле был окружен друзьями. Услышав мою фамилию, он кивнул мне головой. Он обошелся со мной благосклонно, но меня подавило его величие. Я так смутился, что спрятался за спины его собеседников и стал его рассматривать. Он был похож на могучий поток, и я решил, что ему больше полувека. Он был довольно большого роста и высоко держал голову. Эта голова свидетельствовала о даровании и добродетели, и нельзя было сразу решить, что именно преобладало. Его череп поражал не величиной, напротив, он был довольно маленький и узкий, но такой голый, такой желтый и гладкий, что, глядя на него, я представлял себе войны, открытия, далекие странствия, в которых он так щедро расточал свои силы. Этот череп отражал свет так ярко, что весь сиял, и нельзя уже было понять, озаряют ли его газовые рожки или солнца путешествий и сражений оставили на нем отблеск славы. Морщины, избороздившие лоб, не такие красивые, как этого хотелось бы, терялись в этом сиянии. Глаза были маленькие и серые, но зато необыкновенное величие придавал всему лицу нос. Своей невероятной длиной он вызывал какие-то глубокие мысли. Этот нос спускался отвесно между впалых щек до длинной седой бороды, которая украшала все лицо и ниспадала в мирном великолепии, как у сказочных царей и у миссурийских бизонов.
Как видите, у этого человека была почтенная внешность. Его большое сухощавое и крепкое тело покоилось на ногах, которые у другого человека показались бы плоскими, но они были обуты в отличные воинственные сапоги, настоящие сапоги героя.
Я услышал его голос:
— Я получаю газеты из всех стран земного шара, я читаю албанские, герцеговинские, хорватские, боснийские, трансильванские, цейлонские, аргентинские, сан — домингские, берберийские, эскимосские, махаратские газеты, и когда из хроники происшествий я узнаю, что мельник из Марбурга утонул в Драве или что бедного шудру из Катманду сожрал тигр, на моих глазах выступают слезы, и я чувствую себя одновременно отцом, матерью, женой и детьми этих несчастных.
Его прервал звонок. Я вернулся в ложу, думая: «Как он великолепен!»
На следующий день я уже был секретарем г — на Веле. Однажды, когда я выписывал адреса из справочника Боттена «Весь Париж», дорогой мэтр вызвал меня к себе в кабинет. Едва я вошел, как он принялся испускать глухие стоны, причем все его лицо судорожно подергивалось. Я испугался. Он это заметил и мягко сказал:
— Пустяки, просто ревматизм, я им заболел, проведя четырнадцать часов в болоте на Украине. Теперь это осложнилось невралгическими болями; их причиняет пуля, которая попала мне в голову, когда я шел один через лес в Техасе. Но, прошу вас, не обращайте на это внимания.
И правда, он, казалось, уже совсем не чувствовал боли, которая еще за минуту до этого исторгала у него страшные вопли.
— Юный друг мой, — сказал он, — скоро вы сможете быть мне полезным. Я еще не говорил о вознаграждении. Справедливо и необходимо, чтобы каждый труд оплачивался. Стоит зам сказать только слово, одно только слово, и я вручу вам сумму, которую вы назначите сами. Но, если позволите дать вам совет, положитесь на меня и предоставьте это мне. Ручаюсь вам, что вы не пожалеете.
Тут мне стало до очевидности ясно, что, если только не быть врагом самому себе, самым несообразительным и ограниченным человеком, короче говоря — дубиной, я должен отказаться от всякой мысли о жалованье. В знак согласия я кивнул головой. Сейчас же я мог поздравить себя с удачей: г — н Веле ответил на мой кивок многообещающей улыбкой, убедившей меня, что моя карьера сделана. Он медленно расстегнул сюртук, положил руку на сердце, вынул из кармана сигару и предложил ее мне. Это была обыкновенная дешевая сигара. Но недаром говорится, что все дело в том, как дать! Г — н Веле протянул мне сигару таким широким, щедрым, величественным жестом, что я понял: он присудил мне почетную сигару»