Граф Ноль. Мона Лиза овердрайв
Шрифт:
Финн смеется – очень странный звук.
– Дело не в том, почему это произошло, дамочка. Скорее, в том, что произошло. Помнишь, Бригитта как-то говорила тебе, что был еще и другой? Помнишь? Ну это и есть «что», а это «что» и есть «почему».
– Прекрасно помню. Она сказала, что, когда матрица наконец познала себя, откуда-то взялся этот «другой»…
– Туда мы сегодня и направляемся, – начинает Бобби, обнимая ее за плечи. – Это не очень далеко, но…
– Это иначе, – вмешивается Финн, – это по-настоящему иначе.
– Но что это?
– Увидишь, – говорит Колин, смахивая со лба прядь каштановых волос – жест школьника в какой-нибудь древней пьесе. – Когда матрица обрела разум,
– Не понимаю, – говорит Энджи. – Если киберпространство состоит из общей суммы всех данных в человеческой системе…
– Вот-вот, – говорит Финн, сворачивая на пустую прямую автостраду, – но ведь о человеческой никто и не говорит, понимаешь?
– Другой был в совсем ином месте, – говорит Бобби.
– В системе Центавра, – вносит свою лепту Колин.
Может, это они так шутят над ней? Очередной розыгрыш Бобби?
– Довольно сложно объяснить, почему, встретив этого другого, матрица раскололась на все эти колдовские духи, вуду и прочее дерьмо, – говорит Финн, – но, когда мы туда прибудем, кое-какое представление ты получишь…
– На мой взгляд, – добавляет Колин, – так просто куда забавнее…
– Вы правду мне говорите?
– Долетим за нью-йоркскую минуту, – говорит Финн. – Без дураков.
От автора
Уже прошло десять лет с того первотолчка, что запустил странный процесс, в результате которого на свет явились «Нейромант», «Граф Ноль» и «Мона Лиза овердрайв». Технологии, при помощи которой вы читаете эти слова, десять лет назад еще не было.
«Нейромант» был написан на «допотопной механической пишущей машинке» – той самой, что стояла на столе у Джулиуса Дина, если вы помните описание его кабинета в Тибе. Машинка эта, портативный «Гермес-2000» – изящный и прочный механизм, – была выпущена где-то в 1930-е фабрикой «Э. Пайяр и Кo» в Ивердоне, Швейцария. В футляре она весит чуть меньше, чем нынешний мой «Макинтош SE/30», на котором я сейчас и пишу, и покрыта характерной зелено-черной, с «искрой», полировкой, возможно призванной напоминать обложку бухгалтерского гроссбуха. Клавиши тоже зеленые, из целлулоида, символы на них канареечно-желтые. (Однажды меня угораздило задеть клавишу-модификатор кончиком зажженной сигареты, драматично подтвердив тем самым исключительную огнеопасность этого древнего пластика.) В свое время «Гермес-2000» был одной из лучших портативных машинок в мире и одной из самых дорогих. Мой экземпляр достался мне от моего тестя, вернее от его отчима, который возделывал, можно сказать, журналистскую ниву и печатал на «Гермесе» хвалебные статьи о поэзии Роберта Бернса. Я же сочинял на нем сперва курсовые работы по английской литературе, потом свои первые рассказы, потом «Нейроманта» – а к живому компьютеру, считай, и близко не подходил.
Некоторым читателям это, судя по всему, кажется странным. Мне – вовсе нет. В 1981 году, когда я начал разрабатывать концепцию киберпространства (само слово впервые увидело свет на моем верном «Гермесе»), компьютеры по большей части представляли собой чудовищ размером с целую комнату, ощетиненных вращающимися катушками магнитной пленки. Однажды я видел компьютер издали, через окошко. Те мои приятели по университету, которые что-то на компьютерах считали, делали это в совершенно безбожное время, урывая часок-другой на кафедральных мейнфреймах по остаточному принципу.
Впрочем, примерно тогда же появился «Эппл IIc». Для меня он появился на рекламных плакатиках, которыми оклеивали автобусные остановки. Это соблазнительно компактное устройство – собственно, выглядевшее не крупнее вашего нынешнего «Пауэрбука» – было снабжено ручкой, за которую держалась, непринужденно им помахивая, рука некоего пиджака в белоснежной манжете. Портативность! Ну не удивительно ли – целый компьютер такого крошечного размера? (Я не знал тогда, что еще нужно таскать с собой монитор, плюс довольно громоздкий трансформатор, плюс
Не то чтобы мне довелось воспользоваться им в то время. Не совсем. Но в конце концов мой «Гермес» умер. Некий штифт или еще какая штуковина пала жертвой усталости металла. Запчастей – не достать никакой силой, а я только-только начал «Графа Ноль». Пришлось пойти в лавку, торгующую подержанными машинками, и заплатить семьдесят пять долларов за переделанный конторский «Ройял» – громоздкий ужас, одна удлиненная каретка которого весила двадцать фунтов. А каретка удлиненная стоит потому, сказали мне, что машинка принадлежала бабуле божий одуванчик, печатавшей на ней лишь восковки с расписанием воскресной школы, дабы размножать его на ротаторе. (Хотя большинство из вас и не в курсе небось, что такое восковки или ротационные машины.)
Я достучал на этом ужасе «Графа Ноль», но, когда настало время браться за «Мону Лизу овердрайв», озаботился приобретением компьютера. Тогда же отец Брюса Стерлинга отдал ему свой старый «Эппл II», и Брюс соловьем разливался, какая, мол, это удобная вещь для того, чтобы составлять слова в строчки. Вспомнив те рекламки на автобусных остановках, я купил себе «Эппл IIc». Дело было году в восемьдесят шестом, на смену «IIc» давно пришли различные прото-«маки», и все хором говорили, что это чистый восторг, но для меня это было неподъемно дорого. Свой «IIc» я взял на распродаже в универмаге непосредственно перед тем, как машину сняли с производства, привез его домой и выяснил, к вящему своему разочарованию, что персональные компьютеры хранят информацию на таких кругляшках электромагнитной ленты, которые вращаются и довольно неприятно шумят. Вероятно, я думал, что данные просто, ну, содержатся. В сплетенье блистающего кремния. Или еще где. Но беззвучно.
И это был в буквальном смысле первый раз, когда я близко подошел к живому компьютеру. И до сих пор я знаю о них довольно мало. Правда эта, когда вскрывается, неизменно шокирует читателей – по крайней мере, тех из них, кто на компьютерах особенно зациклен, а среди моих читателей таких немало.
Но «Нейромант» и два его продолжения – не о компьютерах. Иногда эти книжки делают вид, и довольно неубедительно, будто они посвящены компьютерам, однако на самом деле главная их тема – технология в некоем более широком смысле. Я лично подозреваю, что в действительности они об Индустриальной Культуре; о том, что мы делаем с машинами, что машины делают с нами, и о том, насколько бессознательным (и, как правило, беззаконным) этот процесс был, есть и будет. Если бы я и вправду хорошо разбирался (по меркам 1981 года) в информатике, очень сомневаюсь, что я захотел бы (или смог бы) написать «Нейроманта». Словом, вот и доказательство того, что бывают ситуации (по крайней мере, в литературе), когда недостаток знания – вещь не только опасная, но и лучший инструмент для выполнения определенной задачи.
Кстати, восковка – это такая пропитанная воском тонкая бумажка форматом чуть больше А4. Она заправляется в пишущую машинку (без ленты), вы печатаете, и получается трафарет, который вы накручиваете потом на ротационный барабан. Изнутри барабана подается типографская краска, и так вы можете напечатать сколько угодно копий (ну, пару тысяч – пока восковка не износится). Долгие годы, и до самого недавнего времени, ротаторы были распространены не менее широко, чем пишущие машинки. Лазерных принтеров-то еще не было. Ротационная машина – один из многих динозавров, недавно оказавшихся благодаря компьютеру на грани вымирания. Это мертвая техника; ее костями и завалена подсобка в лавке Финна. Как и «Гермес-2000». Как и «Эппл IIc», на котором мои дети не больно-то и хотят играть: его монохромный экран не выдерживает конкуренции с видеоиграми. Как и этот мой «SE/30»; как и в конечном счете любое устройство, сколь модным и современным оно ни казалось бы, на котором вы сейчас это читаете.