Граф, Юннат и Катафот

Граф, Юннат и Катафот.

Занавес.

Детство заканчивается не вдруг. Исподволь, незаметно жизнь наматывает на спираль времени витки лет, и никто не может с уверенностью сказать, на каком из них оно теряет реальные черты, переходя в область памяти – то ли как часть мифологизированной личной истории, то ли просто как большой эпизод малосознательного бытия, о котором вроде и забыть не получается, но и вспомнить особенно нечего. Когда это происходит? Да кто же знает… Может, тогда, когда нелепая замухрышка за соседней партой начинает волновать и будоражить сметенную душу невесть откуда появившимися волшебными округлостями фигуры. А может, тогда, когда детские забавы вдруг перестают быть главным смыслом

Но в семнадцать лет обо всем этом думать не принято. Все еще только начинается, все еще только впереди. И первая любовь, и первые неудачи – лишь ступени к вожделенной взрослости. Знали бы, как все обернется в будущем, наверное, не гнали бы так колесницу жизни по ухабам судьбы. Впрочем, жизнь такая штука, что любые рассуждения о ней лишены всякого смысла. Ее можно прожить, а можно и проспать – как кому заблагорассудится. Наша же история, не претендуя на глубину литературных и философских аллюзий и верное понимание социально-исторических явлений, с этого места просто начинается – для тех, кто готов ее выслушать…

Глава 1.

Мажорно завершались семидесятые. Наступал достопамятный год Московской олимпиады – очередной год новых видимых побед и скрытых поражений. Все казалось незыблемым и вечным, как Большой Кавказский хребет. Империя цепко баюкала в своих стальных объятиях людей, позволяя им насладиться последними годами тишины и покоя. Но уже где-то стреляли пушки и лилась кровь, и домой уже возвращались первые из поколений, выброшенных на обочину, и для них жизнь уже раскололась на две неравные части – до и после. Как-то вдруг стало модным на вечеринках поднимать издевательски пафосный тост «за тех, кто в Афгане», на мгновенье переполняясь искренними патриотическими чувствами и тут же забывая о них, вновь поспешая жить весело. Пока это была лишь игра, новая, совсем не опасная (стреляли еще очень далеко), но вместе с тем преисполненная жутковатой романтики, ведь война в сознании большинства закончилась в далеком сорок пятом. Те же, кого, поднимая бокалы, славили наивные патриоты, давясь слезами, пили горькую, не пьянея, осатанело и молча. Они вообще предпочитали молчать, вызывая у окружающих чувство настороженности и опасливого почтения.

Страна жила повседневными заботами своих граждан. Одни делали вид, что работают, другие – что платят им за это. Кто-то строил БАМ, а кто-то пел про это с эстрады идиотские песни. Студенты убирали с полей мерзлую, ни для чего не пригодную картошку, а парторганизации дружно рапортовали о досрочной сдаче в закрома Родины отличного урожая. Сеяли на целине – убирали в Канаде. Все как всегда: постоянство – признак стабильности. По стране шествовал лохматый олимпийский мишка, проклиная раздолбая Джимми Картера с его гнусными сателлитами и призывая всех людей доброй воли сплотиться вокруг олимпийского факела. По Москве ползли слухи, будто на Олимпиаде ожидаются массовые провокации; поговаривали даже, что бдительные граждане поймали одного иностранца-сифилитика, который мочился в стакан у аппарата с газированной водой на площади Революции.

Всех проституток выловили и сослали на сто первый километр. Космонавты по-прежнему летали в космос, из дружеских соображений катая теперь по орбите парней из братского социалистического лагеря. С немногочисленных телевизионных каналов неслись бесконечные славословия в адрес «дорогого Леонида Ильича», и как-то вдруг раскупили все пластинки с его голосом: шутники ставили их на ускоренное прокручивание, после чего старческое причмокивание генсека приобретало довольно скабрезный смысл. Каждый день рождались новые анекдоты, которые рассказывали на бегу, в погоне за очередным дефицитом, почти не замечая того, что дефицитом постепенно становилось всё. «Товарищ продавец, мне бы ситчик повеселей». – «А у нас всё смешное, заходите – обхохочетесь!»

И все-таки это была жизнь! Ну что же поделаешь, если не научили нас по-другому, если ничего другого не дали… Так уж издревле повелось на Руси, что жизнь продолжается не благодаря, а вопреки. И загадочная русская душа тут ни при чем: загадочности во всем этом не больше, чем в таблице умножения. Просто народ призван жить, даже если условия для этого невыносимы, и живет – даже если скучно, тошно и совсем не хочется, и порой даже находит в этом своеобразное удовольствие. А если кто-то скажет, что все было не так, я охотно соглашусь: значит, у него все было действительно по-другому. Вольно ему!

Глава 2.

С новым годом Женька связывал большие надежды. Год-то был выпускной: оставалось сделать последнее усилие, а там экзамены, и – прощай школа! Опостылевшие физиономии учителей и одноклассников останутся в прошлом, а впереди – упоительная, пьянящая свобода! Женька еще не знал точно, как воспользуется ею, и в глубине души совсем не хотел этого знать, подспудно понимая, что с последним звонком жизнь не заканчивается, а еще только начинается. Но он верил, что это будет уже совсем другая жизнь – свободная, ни от кого не зависящая, и играть соло в ней будет он сам. Где-то он читал, что смешно объяснять тяготы воли птице, рвущейся из клетки, когда ветер перемен уже треплет ее молодые, готовые к полету крылья. Женька собирался взлететь, в ближайшем будущем, а пока сидел с друзьями, в кругу которых он звался Графом, в маленьком безымянном кафе на окраине города и пил пиво.

Кафе это стояло на месте в своем роде историческом. Когда-то здесь находилась голубятня Вовки Пряника, служившая штабом всей окрестной шпаны, а теперь громоздились неопрятные, замызганные коробки новых рабочих общаг. Понятное дело, райончик был тот еще, одним словом – не Манхеттен. Отсюда и репутация у кафе была скверная, что, однако, вполне устраивало тех, кто не хотел оказаться «на карандаше» у никогда не дремлющей общественности. Здесь никому ни до кого не было дела: заплатил – и сиди отдыхай, только мебель не круши, а захочешь с кем разобраться по-мужски – за углом чисто поле. Гуляй – не хочу!

Отмечали день рождения Димедрола, впрочем, без самого виновника торжества, давно спавшего сном праведника после двухдневного возлияния за здравие себя любимого. Но в отличие от остальных собутыльников Димедрол мог позволить себе подобное, ибо учеба для него была уже этапом пройденным.

– Пацаны, айда после школы ко мне на завод, в сварочный цех! Устрою по блату! – вопил он с пьяным великодушием, пока друзья волокли его домой отсыпаться. – У нас знаете, какие мужики… Коля Моряк всего один раз море видел, а теперь даже ночью тельняшку не снимает! А Бородатый начальник? Когда ему бороду электродом подпалили, он только побрился, а мог ведь и по харе… Я у них в авторитете: чего скажу – в лепешку расшибутся!

Димедрол мимикой и жестами продемонстрировал друзьям, как он представляет себе расшибленных в лепешку сослуживцев, а затем исполнил для них бессмертный хит «машинистов» «Вот новый поворот…». Пел он гнусно, зато громко и долго. Граф с Юннатом еле-еле утихомирили не на шутку разошедшегося именинника, уложив его в койку и пообещав с утра опохмелить по первому требованию, после чего с чувством исполненного долга вернулись в кабак.

Был самый конец декабря, а настоящая зима так и не наступила. Температура держалась плюсовая. Черные земляные проплешины, окантованные тонкой ледяной коростой мерзкого серого цвета, являли собой прямой укор капризам непредсказуемой погоды, которая даже к празднику не расстаралась на добрый снегопад. Кругом были лужи, слякоть и грязь.