Графиня де Шарни. Том 2
Шрифт:
Огромный вестибюль был заполнен швейцарцами, расположившимися на трех разных уровнях; кроме того, по несколько человек стояло на каждой ступеньке лестницы, что позволяло стрелять одновременно сразу шести рядам швейцарцев.
Кое-кто из восставших задумался, и среди них — Питу; правда, думать было уже поздно.
В конечном счете так всегда случается с этим славным народом, основная черта которого — оставаться ребенком, иными словами, существом то добрым, то жестоким.
При виде опасности людям даже не пришло в голову бежать; они попытались ее отвести, заигрывая с национальными гвардейцами и швейцарцами.
Национальные гвардейцы были не прочь перекинуться шуткой, а вот швейцарцы были по-прежнему серьезны, потому что за пять минут до появления авангарда повстанцев произошло следующее:
Как мы рассказывали в предыдущей главе, национальные гвардейцы-патриоты в результате ссоры, возникшей из-за Мандэ, разошлись с национальными гвардейцами-роялистами, а расставаясь со своими согражданами, они в то же время попрощались и со швейцарцами, продолжая восхищаться их мужеством и сожалея об их участи.
Они прибавили, что готовы приютить у себя, как братьев, тех из швейцарцев, кто захочет последовать за ними.
Тогда двое швейцарцев в ответ на этот призыв, переданный на их родном языке, оставили ряды защитников дворца и поспешили броситься в объятия французов, то есть своих настоящих соотечественников.
Однако в то же мгновение из окон дворца грянули два выстрела, и пули нагнали обоих дезертиров, павших на руки своим новым друзьям.
Швейцарские офицеры, первоклассные стрелки, охотники на серн, нашли способ раз и навсегда покончить с дезертирством.
Нетрудно догадаться, что остальные швейцарцы после этого посуровели и замолчали.
Что же касается тех, кто только что ворвался во двор со старыми пистолетами, старыми ружьями и новыми пиками, — а это было даже хуже, чем если бы они вовсе не имели никакого оружия, — то это были те самые предшественники революции, каких мы уже видели во главе всех крупных волнений; они со смехом торопятся распахнуть бездну, в которой должен исчезнуть трон, а иногда и более чем трон — монархия!
Пушкари перешли на сторону восставших. Национальная гвардия готовилась последовать их примеру; оставалось переманить швейцарцев.
Восставшие и не заметили, как истекло время, отведенное их командиром Питу г-ну Редереру, и что было уже четверть одиннадцатого.
Им было весело: так зачем же им было считать минуты?
У одного из них не было ни пики, ни ружья, ни сабли; был у него лишь шест для того, чтобы наклонять ветки, иными словами — жердь с крюком на конце.
Он обратился к своему соседу:
— А что если я подцеплю какого-нибудь швейцарца?
— Валяй! — кивнул сосед.
И вот он подцепил одного из швейцарцев своим шестом и потянул на себя.
— Клюет! — сообщил рыболов.
— Ну так и тяни потихоньку! — посоветовал другой Человек с шестом потихоньку потянул, и швейцарец перелетел из вестибюля во двор, как перелетает рыбка из реки на берег.
Это вызвало большое оживление и громкий смех.
— Еще! Давай тяни еще! — понеслось со всех сторон. Рыболов высмотрел другого швейцарца и подцепил его точно так же, как первого.
После второго он перенес во двор третьего, за третьим — четвертого, за четвертым — пятого.
Так он перетаскал бы весь полк, если бы вдруг не раздалась команда: «Целься!»
Видя, что опускаются ружья, точно и слаженно — так всегда действуют солдаты регулярных войск, — один ив наступавших, — а в подобных обстоятельствах, как правило, находится безумец, подающий сигнал к резне, — один из наступавших выстрелил из пистолета в ближайшее к нему окно дворца.
В то короткое мгновение, что отделяло команду «Целься!» от приказания «Огонь!», Питу понял, что сейчас произойдет.
— Ложись! — крикнул он своим людям. — Или вам конец!
И сам он первый бросился ничком на землю.
Однако прежде чем его совету успели последовать наступавшие, под сводами вестибюля раздалась команда «Огонь!», грянул выстрел, все заволокло дымом, и градом посыпались пули.
Плотная людская масса, — может быть, половина колонны повстанцев успела протолкаться во двор, — всколыхнулась, словно трава под порывом ветра, и, как подкошенная, покачнулась и повалилась на землю.
В живых осталось не более трети!
Уцелевшие бросились бежать и оказались под обстрелом двух линий обороны, а также засевших в примыкавших ко дворцу флигелях; и те и другие расстреливали бегущих в упор.
Стрелявшие могли бы перестрелять друг друга, если бы их не разделяла столь плотная людская завеса.
Завеса эта разорвалась на большие полотнища; четыреста человек остались лежать на мостовой, из которых триста были убиты наповал!
Сотня других, раненных более или менее тяжело, со стонами пыталась приподняться, вновь падала и тем сообщала этому полю мертвых еще более жуткий вид.
Потом мало-помалу все успокоилось, за исключением отдельных упрямцев, не желавших расставаться с жизнью, и все застыло в неподвижности.
Уцелевшие разбежались кто куда: они неслись по площади Карусели и далее — по набережной, другие — по улице Сент-Оноре, и все кричали: «Убивают! Нас убивают!»
Недалеко от Нового моста появились основные силы восставших.
Во главе войска два человека ехали верхом, а за ними поспешал третий, и хотя он шел пешком, казалось, он тоже руководил действиями повстанцев.
— Ax, господин Сантер! — закричали беглецы, узнав, благодаря огромному росту, в одном из всадников пивовара из Сент-Антуанского предместья, которому словно служил пьедесталом большущий конь фламандской породы.