Графиня Солсбери
Шрифт:
— И в чем же они заключались?
— Мы должны были жестоким обращением довести узника до того, чтобы он сам лишил себя жизни.
— Это был письменный приказ? — спросил король.
— Нет, ваше величество, устный.
— Поберегитесь утверждать то, чего вы не сможете доказать, Матревис!
— Вы же просили меня рассказать всю правду… Я это и делаю.
— Ну и кто… — Эдуард немного помедлил, — кто же отдал вам этот приказ?
— Роджер Мортимер.
— Понятно! — с облегчением вздохнул Эдуард.
— Но король сносил все кротко и терпеливо, иногда нам казалось, что мужества исполнить этот приказ у нас не хватит.
— Несчастный отец! — прошептал Эдуард.
— Наконец, мы узнали, что ваше величество возвращается из Шотландии. Наши гонения привели узника к безропотной покорности, но не довели его до отчаяния; мы поняли, что ничего не добьемся, и однажды утром получили приказ, скрепленный печатью епископа Херефордского…
— О Боже! Я надеюсь, что хоть этот приказ у вас! — воскликнул Эдуард.
— Вот он, ваше величество.
И Матревис подал королю пергамент, на котором еще сохранилась печать епископа. Эдуард взял его и медленно развернул дрожащей рукой.
— Но как вы смели повиноваться приказу епископа, когда король был в отъезде, а страной правила королева? — спросил он. — Неужели в Англии правили тогда все, кто хотел, кроме меня? И каждый присваивал себе право казнить, когда единственный человек, кто имеет право миловать, отсутствовал?
— Прочтите приказ, ваше величество, — невозмутимо сказал Матревис.
Эдуард взглянул на пергамент: на нем была всего одна строка, но этого оказалось достаточно, чтобы опознать руку, написавшую ее.
— Это почерк королевы?! — с ужасом вскричал он.
— Да, королевы, — подтвердил Матревис. — И всем известно, что он мне хорошо знаком, ибо я, с тех пор как перестал быть ее пажом, стал секретарем.
— Но, но… — повторял Эдуард, читая приказ, — я не вижу здесь ничего, что могло дать вам дозволение на убийство, наоборот, по-моему, здесь на него налагается полный запрет: «Edwardum occidere nolite timere bonum est», что в переводе значит: «Эдуарда убивать не надо, бояться будет правильно».
— Да, потому что ваша сыновняя любовь предполагает запятую после слова nolite, от которой зависит смысл фразы; но здесь запятой нет, и поэтому мы, зная тайные намерения регентши и ее фаворита, решили, что запятая должна быть поставлена после timere, тогда фраза теряет двусмысленность: «Эдуарда убивать не надо бояться, будет правильно».
— О Боже! — сквозь зубы простонал король, на лбу которого выступил пот. — О Боже! Посылая подобный приказ, они понимали, что преступление будет зависеть лишь от перевода. Как это подло, что жизнями монархов играют с помощью словесных ухищрений. Это поистине приговор, составленный богословом. О Иисус праведный, известно ли тебе, что творит Церковь на земле во имя твое?
— Для нас, ваше величество, это был настоящий приказ, и мы его исполнили.
— Но как, каким образом? Ведь я вернулся из Шотландии на третий день после смерти моего отца; тело уже было возложено на катафалк; я приказал совлечь с него царственные облачения и искал на нем следы насильственной смерти, ибо подозревал, что произошло какое-то гнусное преступление, но ничего не нашел, совершенно ничего. Снова повторю, что я даровал вам жизнь… Скорее это я умру от горя, слушая ваш рассказ… А посему, прошу вас, рассказывайте все, вы же видите, я спокоен и уверен в себе.
И, сказав это, Эдуард повернулся к Матревису, стараясь ничем не выдать своего волнения и глядя прямо в глаза убийце. Тот пытался исполнить повеление короля, но с первым же словом мужество оставило его.
— Во имя Неба, ваше величество, избавьте меня от этих подробностей! Я возвращаю вам ваше королевское слово, считайте, что вы ничего мне не обещали и прикажите отправить меня на эшафот.
— Я сказал тебе, что хочу знать все, — ответил Эдуард, — и ты расскажешь все, когда я подвергну тебя пыткам! Поверь мне и не понуждай прибегнуть к этому средству, я и так слишком склонен к нему.
— Тогда, ваше величество, извольте не смотреть на меня. Вы так похожи на своего отца, что, когда смотрите на меня и задаете вопросы, я поистине верю, что это ваш отец смотрит на меня и задает вопросы, а призрак его встал из могилы, взывая к отмщению.
Эдуард отвернулся; он обхватил руками голову и глухим голосом сказал:
— Хорошо, рассказывайте!
— Утром двадцать первого сентября мы, как обычно, вошли к королю в комнату, — продолжал Матревис, — но то ли его предчувствие, то ли волнение, написанное на наших лицах, раскрыли ему, что мы намерены совершить, и, увидев нас, он закричал. Потом, спрыгнув с постели, упал на колени и, воздевая руки, умолял: «Неужели вы убьете меня, даже не дав прежде исповедаться в грехах священнику?». Тогда мы закрыли дверь.
— И вы, злодеи, не пустили к нему священника! — вскричал Эдуард. — Вы лишили короля, хотя он имел право приказывать вам, а не вымаливать у вас эту милость, того, в чем не отказывают последнему преступнику! О горе, ведь в вашем приказе об этом ничего не было сказано! Ведь вам велели убить тело, но не душу!
— Священник все выдал бы, ваше величество, ибо король непременно сказал бы ему, что он исповедуется перед смертью, а мы пришли, чтобы его убить. Вы прекрасно понимаете, что повеление убить короля без священника подразумевалось в самом приказе его умертвить.
— О Боже! — воздев руки, прошептал Эдуард. — О Боже праведный, обрекал ли ты хоть одного сына на земле на то, чтобы выслушивать от убийцы отца рассказ о злодействах, совершенных матерью? Заканчивайте, заканчивайте скорее, ибо мужество покидает меня, силы мои на исходе!
— Мы ничего не ответили королю… Мы его схватили и швырнули на постель; я прикрыл его лицо подушкой, придавив ее перевернутым столом, а Герни, клянусь вам, ваше величество, что это сделал он, вонзил ему в живот раскаленную иглу.