Гракх Бабеф

Щеголев Павел Павлович

Правда, тот же Руссо неоднократно выступал с критикой существующей системы частной собственности. И эта критическая сторона руссоизма оказала несомненное воздействие на Бабёфа. Недаром уже после раскрытия «заговора равных», во время следствия, к делу Бабёфа приобщили писанный его рукою отрывок о происхождении неравенства, оказавшийся на деле выпиской из Руссо. Вот этот отрывок, дающий чрезвычайно характерную формулировку указанной стороны социальной философии Руссо. «Прежде чем были изобретены страшные слова: мое и твое; прежде чем появились жестокие и безжалостные люди, которых называют теперь господами, и люди, называемые теперь рабами; прежде чем, наконец, появились негодяи, способные обладать избытком, в то время как другие умирают, от голода, — прежде чем все они стали плутами, завистниками и предателями… в чем, скажите, могли бы состоять людские пороки и преступления?»

Бабёф в своей защитительной речи на суде на основании этого отрывка назвал Руссо сообщником

«флореальских заговорщиков» (т. е. бабувистов). Кроме того, он подчеркнул влияние, оказанное Руссо на «Манифест равных», и в частности на то его место, где говорилось о гибели искусства. Мы знаем, что положение это вызвало настолько серьезные возражения в тесном кругу заговорщиков, что и самый «Манифест» был ими забракован и отвергнут. Бабёф, не касаясь этого обстоятельства, доказал, что и это положение навеяно учением Руссо. Из своего досье он извлек и другой отрывок из Руссо: «Какое зрелище представлял бы собою человеческий род, если бы он был составлен исключительно из работников, солдат, охотников и пастухов? Несравненно более привлекательное, чем зрелище человечества, составленного из поваров, поэтов, писателей, ювелиров и музыкантов». Но из всего учения Руссо Бабёф воспринял только его критику собственности. Неужели же ему остался неизвестен Руссо — апологет собственности, Руссо, провозгласивший необходимость легализации всех захватов и превращения их через общественный договор из пользования в собственность? Авторитет Руссо был слишком велик в глазах поколения, делавшего Великую революцию, традиции руссоизма слишком долго господствовали над умами революционеров XVIII века, чтобы Бабёф не сделал попытки превратить в своего единомышленника и сообщника автора «Общественного договора». Но, повторяем, на деле Бабёф знал или хотел знать только одну из многочисленных и противоречивых тенденций в учении Руссо, и сам Руссо был важен для него лишь как суровый критик института частной собственности и проистекающего из нее неравенства.

Между тем, если, по словам Энгельса, «буржуазная сторона равенства была впервые резко, но еще в виде общечеловеческого требования сформулирована Руссо» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 367), то одновременно с руссоизмом в потоке просветительной философии наметилось и другое течение, представители которого не ограничивались буржуазным толкованием понятия равенства, а шли дальше, сознательно раздвигая и ломая рамки буржуазного просветительства. «Вместе с революционными попытками еще не сложившегося класса, — говорит Энгельс, — возникали и соответствующие теории с утопическим изображением идеального общественного строя в XVI и XVII столетиях, а в XVIII — уже прямо коммунистические теории (Морелли и Мабли) (там же, стр. 18).

Морелли, автор «Кодекса природы», оказал несомненно сильнейшее и непосредственное влияние на Бабёфа. Об этом нам уже пришлось говорить. В тексте защитительной речи на ряду с именем Руссо упоминаются также имена Мабли и Дидро. Но упоминание Дидро основано на очевидном недоразумении. По распространенному, но ошибочному мнению, он считался автором «Кодекса природы», вышедшего анонимно и принадлежавшего на самом деле перу Морелли. «Кодекс природы» был даже напечатан в одном из изданий сочинений знаменитого энциклопедиста. В защитительной речи Бабёф так и говорит о Дидро: автор «Кодекса природы». Он полагает, что с точки зрения его обвинителей Дидро оказался бы верховным вождем и вдохновителем всех заговоров. Действительно, если и не Дидро, то Морелли во всяком случае занимал достаточно радикальную позицию в вопросе о собственности, находя корень всех зол, терзающих общество, в разрушении первобытного коммунизма, в установлении института частной собственности. В будущем обществе Морелли устанавливает три священных закона природы. Первым из них упраздняется частная собственность, за исключением собственности на предметы потребления и «предметы», необходимые для повседневного труда. Второй признает за каждым гражданином право на труд и существование и обязует государство доставлять ему занятие и пропитание. Наконец третий устанавливает обязанность граждан принимать участие в общественном труде. Морелли устанавливает далее обязательный для всех граждан в возрасте от 20 до 25 лет труд в сельском хозяйстве. Городская промышленность организована у него по цехам. Торговля запрещена. Весь продукт общественного труда распределяется государством. Таковы основные положения «Кодекса природы», на который, в свою очередь, большое влияние оказала бессмертная утопия Томаса Мора.

Правда, Бабёф пошел дальше Морелли. Последний оставлял в частной собственности членов общества предметы потребления и орудия труда. Бабёф преодолел этот остаток мелко-собственнической идеологии и этим порвал с традицией Морелли. Но, с другой стороны, разве не в «Кодексе» нашел он мысль о вредоносности паллиативных мероприятий и о необходимости полного уничтожения корней общественного зла — собственности? Поэтому-то больше, чем Руссо и вся школа уравнителей, может Морелли претендовать на звание «духовного отца» Бабёфа и идейного вдохновителя «равных».

На втором

месте после Морелли нужно упомянуть Мабли. Мабли считал, что современный общественный порядок, базирующийся на институте частной собственности, находится в прямом противоречии с порядком естественным. Он полагал, что окончательное примирение частного интереса с общественным возможно только при господстве общности имуществ. В своих «Принципах законодательства» он заявляет, что не может понять, как люди ухитрялись установить институт частной собственности и решительно отказывается рассматривать коммунизм как неосуществимую химеру. Этот пассаж впоследствии сочувственно процитировал «Народный трибун», а в защитительной речи Бабёф опять вспомнил Мабли, «чувствительного, человечного добряка Мабли», как он его называет, Мабли, провозгласившего первой обязанностью законодателя полное имущественное уравнение всех граждан.

По Энгельсу, «Современный социализм… в своей теоретической форме является прежде всего дальнейшим и более последовательным продолжением основных принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века, и его первые представители Морелли, Мабли недаром принадлежали к их числу» (там же, стр. 357).

Бабёф и «равные» являются дальнейшей ступенью в развитии социализма. «Как и при всех требованиях буржуазии, — говорит Энгельс о буржуазном требовании равенства, — и в данном случае пролетариат, как тень, следует за буржуазией и делает свои выводы». В скобках Энгельс добавляет при этом: Бабёф (там же, стр. 367).

Но самый бабувизм не является продуктом простого развития социалистических идей. Как определенное общественное движение он имеет своих предшественников в самостоятельных движениях «того слоя, который был более или менее развитым предшественником современного пролетариата». К таким движениям Энгельс причисляет «движение перекрещенцев и Томаса Мюнцера, в эпоху реформации и крестьянских войн в Германии, левеллеров — во время английской революции, Бабёфа — во время французской (там же, стр. 18). Ближайшим же образом бабувизм является историческим продуктом классовой борьбы, развернувшейся в эпоху Великой революции. Общей его предпосылкой служит опыт якобинской диктатуры. Энгельс и Маркс неоднократно подчеркивали наличие связи между бабувизмом и якобинизмом. По Энгельсу, «заговор Бабёфа сделал во имя равенства заключительные выводы из идей демократии 93 года, поскольку выводы эти возможны были тогда» (Соч., т. V, стр. 28). Не следует только понимать при этом якобинскую демократию как формальную демократию, каковой она на самом деле никогда и не была: «Тогдашняя демократия была чем-то совершенно иным, чем простая политическая организация» (там же). Свидетельство тому: «декретирование максимума цен, законы против скупщиков жизненных припасов, боевой клич революционных армий: война дворцам, мир хижинам… и сотни других несомненных признаков» (там же). Якобинцы, создав режим революционного правительства, предельно развили элементы демократии, основанной на подлинном, не бумажном, не формальном господстве народных масс. Но именно этим они создали базу для постановки вопроса о фактическом равенстве как о логическом и «завершающем выводе» из идей якобинской демократии. «Французская революция была социальным движением от начала и до конца и после нее чисто политическая демократия невозможна» (там же).

Подобно Энгельсу, и Маркс подчеркивает, что «первое появление действительной активной коммунистической партии мы видим в буржуазной революции, в тот момент, когда устранена была конституционная монархия… «Заговор Бабёфа», описанный его другом и товарищем по партии Буонарроти, показывает, как эти республиканцы из «движения» почерпнули то убеждение, что с устранением социального вопроса в монархии и республике для пролетариата ни один «социальный вопрос» еще не был решен» (Соч., т. V, стр. 208).

Энгельс проводит также любопытную параллель между Бабёфом и Наполеоном. Упадок демократии должен был обнаружить скрытое в ней противоречие. «Либо равенство, т. е. неприкрытый деспотизм, либо истинная свобода, истинное равенство, т. е. коммунизм. Оба являются последствиями Французской революции. Первое последствие извлек Наполеон, второе — Бабёф» (Соч., т. II, стр. 394).

Таким образом, якобинская диктатура является тем сгустком классовой борьбы эпохи революции, от которого оттолкнулся бабувизм. Но из этого еще никак не следует, что можно было бы исчерпать вопрос о происхождении бабувизма, связав его по прямой магистрали с классическим робеспьеровским якобинством. Никто другой, как Маркс, с исключительной проницательностью вскрыл линию развития бабувизма и выяснил его ближайших и непосредственных предшественников уже в ходе самой революции. «Революционное движение, — писал Маркс в «Святом семействе», — которое началось в 1789 г. в «Социальном кружке», которое в середине пути имело своими главными представителями Леклера и Ру, и, наконец, потерпело на время поражение вместе с заговором Бабёфа, — движение это вызвало коммунистическую идею, которая после революции 1830 г. снова введена была во Францию другом Бабёфа, Буонарроти. Эта идея, последовательно разработанная, и есть идея нового мирового порядка» (Соч., т. III, стр. 147).