Грани судьбы
Шрифт:
Всё было тщетно. Инквизитор не чувствовал никакого ответа. Ренс не пожелал помочь своему слуге.
Сучапареком вдруг овладел гнев. Все против него. Даже боги.
Будь всё проклято!
Охваченный порывом раздражения, он смахнул с алтаря оплывшие свечи. Задрал лицо к скрывшемуся во мраке куполу храма и проорал срывающимся голосом:
— Кто-нибудь! Хоть кто-нибудь, помогите мне найти беглецов! Дайте мне след! Я отдам всё, что у меня есть.
Хриплый крик отразился от стен многократным эхом.
Налетевший непонятно откуда
Серёжка вбежал в палатку, рухнул на пол лицом вниз и разрыдался. Худые плечи содрогались от плача.
Зачем он только пошел к костру. Надо было сразу возвращаться к себе и лежать тихонько в уголке. А теперь он стал всеобщим посмешищем.
От обиды щипало в горле. Над ним смеялись. Наверное, его считают глупышом, который путается под ногами у взрослых и мешает делать своё дело. Конечно, они вон какие здоровые, небось известные вояки. Освободили Анну-Селену, освободили Риону. Они, наверное, освободили бы и Ская, и Серёжку, если бы мальчишка вёл себя смирно и спокойно. А то, что он не мог вести себя смирно и спокойно, им казалось детской глупостью.
Да разве Серёжка убежал на войну, чтобы прославиться и стать героем? Нафиг не нужна ему вся эта слава. Пусть кто хочет забирает, он отдаст всё до последней капли и жалеть не станет. Просто, выбора другого не было. Он должен был отомстить за гибель родителей, иначе какой же он сын. Он должен был защищать Анну-Селену, иначе какой же он друг. Он должен был выпустить дракона, иначе… иначе… А что, он долен был спокойно смотреть как его голодом морят, что ли?
Кто-то вошел в палатку и присел рядом с Серёжкой. Наверняка Балис Валдисович. Сейчас, наверное, будет утешать. Конечно, он-то понимает, что Серёжка всё это делал не чтобы героя из себя строить. И Мирон Павлинович понимает, и Наромарт. А для остальных он, конечно, смешная и забавная игрушка, вроде обезьянки.
— Серёга, кончай дурить, — неожиданно произнёс вошедший Сашкиным голосом. — Ты же не девка из-за всяких дураков слёзы лить.
— Отстань, — всхлипнул мальчишка. — Тебе-то что?
— А то. Я же понимаю, что ты сейчас чувствуешь.
В душе у Серёжки боролись благодарность и злость. Сашка был нормальным парнем, никогда не делал ничего плохого. До похищения Серёжка относился к нему очень дружелюбно. Но сейчас мальчик был разозлён на всех и вся. И в сочувствии от казачонка нуждался не больше, чем рыбка в зонтике. Понимает он…
— Понимаешь… А тебе пятки когда-нибудь огнём жгли?
— А тебе пальцы в тиках ломали?
Всхлипы Серёжкины как ножом отрезало. По инерции он ещё пробормотал:
— А тебе — ломали?
И услышал в ответ:
— Думаешь, я это придумал, чтобы тебе героем показаться?
Ничего такого мальчишка, конечно, не думал. Нормальный
И Сашка вовсе не хвастался. И вспомнил не лишний раз, а к месту. Потому что до этого Серёжка был готов обругать его самыми последними словами, даже теми, которые и на улице не всегда крикнешь. За то, что лезет в чужое дело. Его просили, что ли? Не просили, конечно, только вот и дело-то для казачонка было не чужим. Он не деланную доброту показывал, а действительно понимал, что творится сейчас в Серёжкиной душе.
Мальчишка виновато молчал, только негромко сопел. А Сашка продолжил:
— Знаешь, мы тут с Балисом Валдисовичем немного… поругались…
— Ты и с Балисом Валдисовичем? — почти забыв про всё, громко изумился Серёжка.
— Было дело, — самокритично признался Сашка. — Он меня вроде воспитывать начал, что для меня война как игра, а мне бы учится надо было. Ну я разошелся. Сказал ему, что игры эти мне во где сидят.
В темноте мальчишка ничего не разглядел, но был абсолютно уверен, что подросток чирканул себе рукой по шее.
— Что нас война бьёт так же по-настоящему, как и взрослых. А они думают, что отвезут нас туда, где не стреляют, и мы сразу счастливыми станем. Вот. А он мне и объяснил, что горем меряться не надо. Потому что у другого своё горе может быть и не меньше твоего. А если меньше — разве он этом виноват? И тебе легче будет, если и его в горе с башкой окунуть.
— Нет, конечно, — Серёжка даже вздрогнул от такого страшного предположения. Чтобы он кому-то пожелал пережить то, что с ним сегодня случилось. Да никогда. Даже последним гадам из ОПОНа он такой судьбы не желает.
— Вот видишь.
Повисла долгая пауза. А потом Серёжка неуверенно спросил:
— Саш, а у тебя тоже родителей убили в войну?
— Мамку в гражданскую. Как заложницу. Когда красные в станицу входили, я утёк, а она с сёстрами осталась. Никто ж не думал, что баб в заложники брать будут.
— Да я верю, — торопливо пробормотал Серёжка, словно опасаясь, что протянувшаяся, было, между ними ниточка оборвётся. И сразу спросил:
— А отец?
— С германской не вернулся. От него последнее письмо ещё летом семнадцатого пришло, а дальше — никаких вестей.
— А у меня отца в бою убили, а маму — осколком мины, случайно. Зато сестра жива.
— Я помню. Младшая, правильно?
— Правильно.
— Вредная небось?
— Ещё какая. А ты откуда знаешь?
— Дык, у меня же тоже младшие были. Девчонки — они все такие.
— Точно…
Оба несмело хмыкнули. Каждый чувствовал, что сказано что-то очень важное, и каждый понимал, что надо сказать ещё что-то, и тогда всё станет хорошо. Только вот что именно сказать, не знал ни один, ни второй. И оба очень боялись ошибиться.