Грани
Шрифт:
Так он тебе хозяин, а не раб»[6].
– Клер, кто надоумил вас читать «Медею» на прослушивании? Знали, что сейчас ставлю эту пьесу?
– Нет. Но мне бы хотелось сыграть эту роль.
Враньё! Конечно, она всё знала и хорошо подготовилась. Закулисные сплетни ей в помощь и на удачу. Удача любит юных, красивых, самоуверенных, никогда и ни в чём не знающих отказа. Удача любит тех, кто верит ей с полуслова. И главное – верит в себя.
– Вообще-то я ищу дублёршу в другой спектакль и не на главную роль.
– Я соглашусь на любую.
Она делает шаг
– Думаете, что колхидская царевна, пусть и беглая, разгуливала босой?
– Нет. Но мне так удобнее играть. Легче двигаться по сцене. Это же всего лишь прослушивание.
Да. Всего лишь. Тогда почему так бешено колотится сердце?
– Джейсон можно прочитать как Ясон, – невзначай роняет за ужином Клер. – Сочетание «Ja» иногда произносится как «Я».
Сидим в кафе на Монмартре, и я смотрю, как чувственно она ест. Слизывает жир с кончиков пальцев. И хочется целовать её руки. Я чувствую голод. И предвкушаю насыщение. На столе так много мясных блюд: сначала куриные крылышки, потом бифштексы с кровью. У Клер хороший аппетит. Как же давно не испытывал удовольствия от еды!
Мелисса всегда следила за фигурой. Я и сам не заметил, как мясо в нашем рационе заменили рыба и грибы. В магазине покупал то, что любила она, в ресторане повторял её заказы. И если спросите меня, нравится ли мне самому сырное суфле, не смогу ответить. Привычка есть заменила мне голод.
– А ваше золотое руно – это «Мольер», который получила твоя жена за лучшую женскую роль, – сообщает мне Клер уже в другом кафе на Монмартре под баранину, тушёную в вине.
О! У нас ещё много было этих кафе на Монмартре, где в полумраке зала можно дать волю губам и рукам, выпустить ласку фантазий из сердца, ненадолго сойти с ума. Она умела культивировать голод и взращивать боль. Знала, что нежность – самое жестокая пытка на свете. Не подпускала меня слишком близко, но аромат переспелой вишни её духов не покидал моих рубашек даже после стирки, а её голос настойчиво продолжал вести всё тот же разговор, начатый с месяц назад, уже не помню в котором из кафе на Монмартре:
– Мелиссу любят в Париже. Я тоже молилась на её фотографию на первом курсе Театральной академии. Но тебе не кажется, что её былой свет померк?
В тот вечер у нас дома собирался весь театральный бомонд, включая критиков. Голоса Мелиссы и Софи – приглушенно из нашей спальни. Что они там делают, почему не проверить, все ли готово на кухне и в столовой к приёму гостей?
– Малыш, грим вреден для кожи. Если хочешь краситься, я куплю тебе детскую косметику.
– Ну, мам! Я хочу лицо, как у тебя!
У них что, сговор против меня? Через минуту придёт ведущий обозреватель спектаклей Жан де Арно, а дочь носится по дому в театральном гриме, как привидение.
Молча хватаю её за руку и волоку в ванную – отмыть эту гадость.
Софи плачет, грим течёт дёгтем по вычищенной до блеска раковине.
– Зачем ты с ней так? Она же девочка! – восклицает Мелисса из-за спины.
Оборачиваюсь и вижу, что у неё тоже тушь течёт по щекам.
– Так, чтобы через минуту обе умылись и привели себя в порядок. Я пойду встречать гостей к дверям.
Ну что такого я сделал? Что? Ненавижу женские слёзы! Всякий раз происходит одно и то же и в жизни, и на репетициях: не могу, не знаю, как справиться… Ни грим убрать подальше, ни с дочерью своей совладать! Куда ей сыграть Медею, если даже дочери отказать не может? Жестокость не заложена в ней от природы…
– К тому же Медея была брюнеткой... Эй, ты слышишь меня? Я хочу эту роль!
Чёрные глаза Клер – как горящая нефть. Плавясь, погружаюсь внутрь. И ничего от меня не остаётся: ни косточки, ни единого вздоха.
– Я люблю тебя!
– А что ты делаешь ради любви?
– Клер, мне больно! Я очень страдаю…
– Этого недостаточно. Нужно действовать. За каждым словом стоит смысл, обещание, которое необходимо сдержать, надежда на будущее. Если в словах этого нет, они становятся пустым звуком. Тишиной. Молчанием. Хотя и в молчании тоже должен быть смысл. Мой поцелуй может стать молчанием. Твоё согласие может им быть.
Никто и никогда не будет любить нас так, как нам этого хочется. В реальности всё происходит иначе, чем это виделось в грёзах. Неутолённое желание перерастает в физическую боль. И вдруг думаешь: «Нам так мало дано на этом свете, но мы и того не используем! Тратим душу на мелочи, на тех, к кому уже давно остыли».
Нет, нужно жить на пределе, так, словно кровь и плоть пожирает смертельный вирус, словно весь город горит и тонет в объятиях чумы. И всё, что тебе остаётся – жадно выпить последние капли чистой воды из фляги жизни. Иначе пустыня раздавит, и сам станешь песчинкой, гонимой ветром вперёд и вперёд без цели и смысла.
Искусство создается больным сознанием. Театр не может быть развлечением. Он должен переворачивать душу. Менять жизнь. Хирургическая операция: вырезать опухоль лжи из сердца. Обнажённые чувства, откровение, после которого зритель из зала выходит уже другим человеком. Да! Нужно ампутировать страх! И действовать вопреки всему, потому что всякое действие всегда происходит за счёт кого-то другого, всякое действие причиняет боль, а значит, жестоко. Не жесток только полный покой…
Но я не хотел покоя. Монмартр переводится как «холм мучеников»[7], здесь в III веке римляне казнили первого парижского епископа Дионисия. Это имя дословно означает «посвященный Дионису» – греческому богу вина и удовольствия. Дионисию отрубили голову, он подобрал её с земли и так спустился до подножия холма. В месте, где упал замертво, забил источник и распустились прекрасные цветы…
Цветов я не дарил Клер ни разу, зато теперь вместо букета в руках нёс ей свою голову. Клер поступала со мной жестоко, и роль Медеи была для неё.