Граница нормальности
Шрифт:
Трамвай подъехал к следующей остановке.
— Пошли, урод, — сказал я и потянул Альберта за поводок.
Та-ак, прикидывал я, сейчас сяду на маршрутку и обгоню его аккурат где-нибудь на библиотеке. В следующем десятке снова будет счастливый билет, как раз могу успеть.
Однако надеждам этим сбыться было не суждено.
Мы вышли из трамвая. Отчаянно хотелось пить. Я вдумчиво посмотрел на Альберта.
Альберт судорожно зевнул. Переступил передними лапами.
И…
—
В молчании мы дошли пешком до дома, в молчании вошли в подъезд, в молчании зашли в квартиру. Я не то чтобы никаких мыслей не имел, напротив, но когда мыслей много и все они бестолковые, это всё равно, что их нет вообще. Впрочем, была одна идея архибредовостью своей, выделившаяся среди прочих: мне пришло в голову, что я уже давно конченый наркоман, и сейчас у меня глюк, который выражается в том, что сам себя наркоманом я не ощущаю, зато могу разговаривать с собаками.
Я как есть, не разуваясь, прошёл в зал и плюхнулся на диван. Подошёл Альберт и сел напротив меня на задние лапы.
— Значит, поговорить захотелось, — сказал я.
— Агав, — сказал Альберт. То есть он сказал «ага», но получилось «агав».
— И давно ты говоришь?
— Не.
Ясно. Эта сука, то есть собака, купила счастливый билет и загадала желание. И желание сбылось.
Вопрос: что мне теперь с ней делать?
— Ты меня бьёшь, — сказал Альберт.
— Так ты ж… — я замолчал. Одно дело говорить бессловесной твари, что он тупой, и совсем другое оскорблять говорящего пса.
— Я тебя люблю, а ты меня бьёшь. И обзываешься.
— А ты веди себя прилично, — сварливо сказал я.
— А я веду себя прилично, — сказал Альберт. — Ты меня не понимаешь.
— Я не понимаю, — горько сказал я. — Думаешь приятно, когда тебя по лицу облизывают?
— А разве нет? — удивился Альберт.
— Нисколько, — заверил я его.
Было занятно наблюдать за ним. Он артикулировал, старательно выговаривая слова, и выглядел при этом довольно таки естественно.
— Я приношу тапок, ты меня бьёшь. Я хочу кушать, ты меня бьёшь. Я хочу какать, ты меня бьёшь.
— Но-но, — сказал я, — полегче.
Альберт задумался. Было видно, что он меня не понял. Подумав, он решил не ломать голову и снова завёл свою песню.
— Я хочу писать, ты меня бьёшь, я хочу, чтобы меня погладили, ты меня бьёшь. Ты говоришь, что я урод. Я спрашивал у пацанов, они говорят, я нормальный.
— У каких пацанов?
— Со двора, — пояснил Альберт.
— Ясно, — сказал я. — Что ёще?
— Пока всё, — сказал Альберт. — Но я подумаю, и тогда…
— Стоп, — сказал я, и Альберт послушно остановился. —
— Покажи, — согласился Альберт.
— Только я тебя умоляю, не разговаривай на улице!
Мы вышли из дома, когда во всех окнах погасли огни… На самом деле мы вышли в полдень. Уже в трамвае я догадался позвонить. Вот, не в первый уже раз я так сам себя ловлю — конечно же, Виктор ответил, что сейчас его нет на работе, но вот через два часа милости прошу.
Раз такое дело, подумал я, наведаюсь-ка я к Тохе. Пусть посмотрит, в какую историю он меня втравил.
— Привет, — сказал Тоха.
— Привет, — сказал я.
— Откуда, куда?
— К кинологу иду.
— А что с ним не так?
И тут Альберт дал.
— Добрый день, — сказал Альберт.
Наступила потрясенная тишина.
Альберт прошёл в зал и там уселся в позе пай-собачки — передние лапы воспитанно упёрты в пол, хвост аккуратно свернут колечком, на морде умиротворенное выражение. Мы прошли следом. Тоха смотрел на Альберта, я смотрел на Тоху.
— Ух ты, — сказал наконец Тоха. В общем-то, он легко, если не считать вытаращенных глаз и возбуждённого состояния, принял тот факт, что Альберт разговаривает.
— Слушай! — сказал Тоха. — Отдай его мне!
— Бери, — сказал я, ощущая, впрочем, некое смутное недовольство тем обстоятельством, что Тоха хочет забрать Альберта. Значит, видит, что в этой ситуации что-то такое… я-то ведь кроме неудобств ничего не вижу.
— Иди сюда, — сказал Тоха Альберту и зачем-то добавил: — Кис-кис-кис!
Альберт искоса посмотрел на Тоху, потом посмотрел на меня.
— Но-но, — сказал он, — полегче.
Я подавился слюной.
— Я не хочу к нему.
Позднее Тоха говорил мне, что в этот момент почувствовал себя оскорблённым. Я всё-таки разбираюсь в собаках, говорил он, Лорда вот воспитал, а он тут — хочу, не хочу.
— Тебя и спрашивать никто не будет, — сказал он.
Альберт же пристально смотрел на Тоху, и под этим взглядом Антон Валерьевич неожиданно пустился в объяснения.
— Он — твой хозяин, — показал Тоха на меня. — Я его друг, — Тоха стукнул себя кулаком в грудь. — Как мы решим, — Тоха развёл руки в стороны, описав полукруг, — так оно и будет.
Это очень походило на разговор белого человека с аборигенами.
— Я тоже друг, — сказал Альберт.
— Друг? — спросил Тоха с сомнением в голосе.
— Друг же? — Альберт смотрел на меня.
— Друг, — сказал я, сам себе не веря. Было ощущение, что я делаю очень важное дело, но исполнение при этом хромает на обе ноги.