Граница за Берлином
Шрифт:
— Не так уж много.
— Маловато, — признался Редер. — А что же больше скажешь? Фамилии, говорят, не имеют значения, потому что их у каждого по дюжине, да мне их и не назвали. Одежда и вовсе не может служить приметой… Что же я еще скажу?
Редер закурил предложенную сигарету, заложил руку за жилет и бойко бегал по комнате, словно показывая этим, что его миссия окончена. Он хотел досуха протереть лысину, но платок промок, а лысина все еще блестела от пота.
— Значит, ловить всех рыжих и черных с бородавкой? — спросил я у Редера, после некоторого молчания.
— Вот
Видя, что, при всем желании, старик ничего не сможет добавить к сказанному, я распрощался с ним и постарался принять меры для более надежной охраны линии.
До наступления темноты оставалось часа четыре, но медлить нельзя было ни минуты, потому что часа через полтора-два хорошей ходьбы эти молодчики могли оказаться в нашем районе, если они действительно думали совершить переход линии здесь. И еще хуже, если им удалось подъехать на попутной машине. В этом случае они теперь могли быть на линии или уже перешли ее.
На линии были выставлены тщательно замаскированные дополнительные секреты. Солдаты, подробно проинструктированные, отправлялись на свои места незаметно, поодиночке. День выдался на диво спокойный: за целые сутки не появилось на заставе ни одного задержанного. В течение этого времени не было ни одной попытки перехода через линию ни с нашей, ни с противоположной стороны.
На заставе, кроме повара, дежурного телефониста, часовых и их сменщиков, никого не осталось. Однако и на линии солдат не было видно. Все они разместились в укромных местах и напряженно следили за местностью. Оживление царило только вначале, потом, когда люди часа три просидели в укрытиях, возбуждение постепенно улеглось.
Умеренный ветер, весь день игравший ржаными колосьями, к закату солнца притих совершенно, и наступила полнейшая тишь.
Я пребывал в томительном ожидании каких-либо вестей с постов, но их не было. Нетерпение заставляло часто справляться по телефону на соседних заставах, не обнаружили ли там тех, кого ждали и мы. Но утвердительных ответов не получал.
Ужин внес некоторое оживление в это монотонное ожидание. В сумерках, соблюдая строгую очередность, солдаты по одному приходили на ужин и, подкрепившись, возвращались на свои места. С вечера, часов до двенадцати, из-за холма неярко светил серп луны. С наступлением полнейшей темноты, изнуряющее ожидание сделалось невыносимым.
Рассудив, что на заставе делать нечего, я отправился на линию. После духоты прокуренной комнаты, ночная свежесть поля была особенно приятна: она навевала бодрость и спокойствие. Опешить было некуда. Тишина стояла такая, что даже шуршание выгоревшей травы от моих шагов казалось подобным грохоту железной крыши. Я поднимался в гору к четвертому посту, на котором находились Фролов и Карпов.
Кроме основного пароля, у мае назначался еще свой, дополнительный, которым я пользовался при обходе постов. Это было удобно в тех случаях, когда на посту обнаруживали приближающегося издали, на слух. На расстоянии называть пароль нельзя, выполнять формальности и шуметь — нежелательно.
Клевер по левую сторону дороги был убран, и земля вспахана. Я свернул на пахоту и, осторожно ступая по мягкой почве, почти перестал слышать шум своих шагов.
Как ни бесшумна была моя поступь, как ни черна была ночь, все же в полусотне метрах от линии мое присутствие было обнаружено.
Фролов и Карпов лежали метров за двадцать друг от друга, причем, Фролов лежал головой на северо-восток, а Карпов — на северо-запад. Фролов поместился в небольшой выемке и сверху забросал себя травой, так что в темноте он был совсем незаметен.
— Знаете, даже глазам больно, и в ушах стучит, — пожаловался он. — Кажется этой ночи конца не будет… Фролов сообщил, что сосед слева тоже увеличил число постов, и крайний из них находился совсем близко. Минут пятнадцать назад на их участке был шум. По цепи прошел слух, что кто-то задержан, но кто — неизвестно.
Карпов очень удобно устроился в борозде, которую он прикрыл сверху сухими стеблями, и мог в своем убежище поворачиваться, как угодно.
— Шли бы вы, товарищ лейтенант, домой, — шептал Карпов, — тут и нам-то нечего делать. Видать, обошли они нас. А может, где в другом месте влипли…
— Гадать не будем, вот так придется смотреть и слушать до тех пор, пока узнаем точно, где они. Не провалились же они сквозь землю. В конце концов, если им удастся перебраться на ту сторону, то об этом тоже будет известно.
Карпов начал шептать еще что-то, но я уже не слышал его, направляясь на восток вдоль линии, по скату холма. Почти к самой проволоке придвинулась стена невысокой, но очень густой ржи. Здесь, несмотря на хлеба, легче было следить за любым передвижением, так как спелые колосья выдавали бы его своим шумом.
Полоса ржи была неширокая. Здесь расположились Жизенский и Колесник. Они засели на краю полосы, надев на головы своеобразные венки, на верхушке которых возвышались колосья. Это давало им возможность наблюдать, не обнаруживая себя. Но в основном, им тоже приходилось полагаться на слух.
Дальше на вспаханной полосе, припав к земле, лежали Таранчик и Соловьев, тоже сравнительно далеко друг от друга.
На открытых местах мне приходилось то склоняться к земле, то ползти, чтобы не выдать, кому не следует, своего присутствия.
— Где их там носит! — шептал Таранчик. — Шли бы, что ли, скорее.
— Если бы я знал, где они, то, кроме обычных постов, здесь бы никого и не было. Это тебе не контрабандисты с пивом да на телеге, — говорил я, отдыхая около него.
Таранчик лежал в глубокой борозде, почти не замаскировавшись, но и так его можно было различить не более чем за десять шагов.
Ниже по склону находился секрет следующей пары: Журавлева и Земельного.
Передвигаясь от поста к посту, от секрета к секрету, то согнувшись, то на четвереньках, то по-пластунски, я изрядно устал. От чрезмерного напряжения в мышцах рук и ног ощущалась ноющая боль.