Границы из песка
Шрифт:
Пока никто ничего не знает, можно считать, ничего и не было. Керригэн по-прежнему не шевелился, ему не хотелось покидать тело женщины и возвращаться к действительности, но вот комната начала обретать привычные очертания и наполняться всякими внешними звуками, а сознание постепенно пришло в то обычное для смертных состояние, когда каждое действие имеет какие-то результаты, причины и следствия. Он поднялся и раздвинул занавески, не произнося ни слова, чтобы не нарушать ее состояния сонного блаженства, потом прошел в ванную, закрыл задвижку, сполоснул лицо и всем телом навалился на умывальник, будто держать его было неимоверно тяжело. Он никогда не верил в постоянство, но в дружбу верил так же или даже больше, чем в любовь, и потому ничего не пожалел бы, чтобы Гарсес узнал обо всем как-нибудь иначе. А возможно, он беспокоился не только об этом, но и о своих шансах в случае появления соперника. В жизни мужчины бывают моменты, когда противоположные понятия и чувства, самые благородные и самые пошлые мысли перемешиваются до, такой степени, что парализуют мозг, и тогда, будь он хоть семи пядей во лбу, ему не удастся противостоять своей природе и одержимости. Может ли опыт стать такой же козырной картой в сексуальной игре, как сила
Дай мне карту, и я открою тебе весь мир, часто говорил Гарсес. В кодексе чести Географического общества не было места предательству. Дай мне план, и я покажу тебе комнату с видом на западную часть медины, на квартал красильщиков и на тайники моей души, устало подумал Керригэн, уже чувствуя горечь от еще не принятого, но неизбежного решения, и зрачки его расширились, как у шакала, который одним глазом смотрит назад, а другим – туда, куда ему предстоит идти. Вернувшись в постель, он устремил взгляд на обнаженную нимфу с завязанными глазами и чашей в руке, которая, казалось, загадочно улыбалась кому-то с гравюры.
XXV
В Танжере вечер.
Воздух так насыщен влагой, что, кажется, в нем висит каменная пыль. Все в дымке. Плотные облака спускаются до самой земли.
Эльса Кинтана идет впереди, с сумочкой на боку, глядя под ноги на неровную дорогу – остатки старого мола, построенного еще португальцами. Гарсес и Керригэн молча следуют в нескольких шагах от нее. Направляясь к последней гавани, они проходят мимо оранжевых опор подъемных кранов и полуразрушенных судов, чьи ржавые корпуса тонут в тумане. Запах ржавчины смешивается с застарелыми запахами зерна, чая, цитрусовых, масла, которые некогда перевозили в их трюмах… Чуть дальше вздымается город, и маленькие фонари колышутся среди домов, как свечки у алтаря. Через несколько минут у северного волнореза показывается нос какого-то судна. Arrow с трудом маневрирует в узком проливе между девятой гаванью и маленькой серой пристанью. А Гарсес тем временем прощается с Эльсой Кинтаной. Собственно, он просто смотрит на нее, теребя мочку уха, зачем-то засовывает руки в карманы, причем сквозь ткань проступают сжатые кулаки, потом чуть наклоняется вперед, на пару секунд застывает, словно сомневаясь, и наконец заключает ее в объятия, в которых выражается все то, что могло бы произойти, но так и не произошло. Корреспондент London Times с неожиданной для себя досадой отмечает, как они тянутся друг к другу, как одновременно вспыхивают и освещают их лица улыбки, и чувствует себя ненужным, будто убранным из кадра или со сцены, которую ему остается покинуть и раствориться в забвении. А еще ему кажется, что подобное уже случалось с ним раньше, при других обстоятельствах, только на сей раз он ощущает себя гораздо более усталым. В конце концов, они оба молоды, думает он, у них одинаковые устремления, и они вполне могли бы основать целую династию богов, а моя ревность тем более нелепа и унизительна, что я не имею права выразить ее иначе, чем еще большим цинизмом и презрением к собственной персоне. Странно, но это неумолимое, хотя и добровольное, подавление чувств приносит ему определенное удовлетворение, более того, некое моральное освобождение как вознаграждение за потерю. Спустя несколько минут, кажущихся вечностью, Гарсес поворачивается к нему и берет папку с докладами Пастеровского института, которую он должен передать правительству. В документах достаточно сведений, чтобы республиканский кабинет изыскал возможности противостояния этому опасному оружию. На краю ночи, под взглядом одной женщины, двое мужчин пожимают друг другу руки.
– Удачи, испанец, – говорит Керригэн.
Гарсес ничего не отвечает, только пристально и жестко смотрит на него, чуть приподняв подбородок, но в этом выразительном блестящем взгляде – все, что их связывает: задушевные разговоры, общие опасные дела, злость и обида, затаившиеся под покровом дружбы, внешне так и не нашедшей выражения. Три силуэта в полумраке, маленькие и незначительные, как горсть игральных костей, брошенных войной на волю случая. Наконец Гарсес отворачивается, готовый прыгнуть в рыбачью шлюпку, которая довезет его до Arrow, и уже оттуда посылает Керригэну слабую улыбку, простодушную и отсутствующую одновременно.
– Счастливого Рождества, – говорит он, покачиваясь вместе со шлюпкой.
И все. Серая вода, краны, голос, приглушенный полосой тумана… И вдруг Керригэн ощущает приятное тепло, словно от потрескивающих в костре веточек. Оказывается, два эти слова долгие месяцы жили в его памяти, будто сказанные вчера, потому что принадлежат времени, когда все только начиналось, когда еще ничего не произошло, хотя и должно было произойти. Он опускает глаза, размышляя, что иногда прошлое в виде, например, старой дружбы осмеливается бросить нам вызов, стоит так несколько секунд, разглядывая блестящие носки ботинок, потом в задумчивости поднимает голову и уже собирается ответить на рождественское пожелание, как вдруг что-то заставляет его резко повернуться к другому концу гавани. На корабельном кладбище сгущаются тени, и там, за нагромождением ящиков, скрывается наемный убийца из H amp;W с характерным бритым черепом и застывшим в ожидании взглядом, словно он явился на давно назначенное свидание. Его невозможно было бы заметить, если бы не поблескивающий в правой руке предмет с опущенным к волнорезу дулом. И тогда Керригэн осознает, что должен действовать, пока Гарсес и Эльса ничего не поняли.
– Залезай в шлюпку, – резко приказывает он Эльсе Кинтане.
– Ты сошел с ума?
– Делай, как я велю.
– Но зачем…
Дальше она не знает, что сказать. Ее блестящие глаза умоляюще смотрят на Керригэна, и он видит в них лишь сомнение и испуг – события мелькали слишком быстро, а теперь из-за его собственной недальновидности и непоследовательности, похоже, вообще подошли к концу.
– Послушай, я хочу, чтобы ты сейчас же села в шлюпку, – твердо произносит он, достает из внутреннего кармана пиджака билет, купленный для нее на Повер-лайн, крепко сжимает ее плечи и, не переставая смотреть в глаза, добавляет: – Здесь тебя ничто не держит…
Эльса Кинтана поднимает серьезное застывшее лицо, чувствуя боль за него и за себя, внезапно поняв все или по крайней мере думая, что поняла: предначертанность будущего, частые молчания, незнание происходящего, решение, которое с приезда Гарсеса висело над ними, хотя они этого и не сознавали.
– Как ты можешь такое говорить?
– Это правда, – не моргнув глазом отвечает он, и маска равнодушия искажает его лицо. Разлитая внутри пустота достигает ног, и он покачивается. Даже если бы ему захотелось поплакать в юбку какой-нибудь женщине, он никогда не смог бы этого сделать, равно как и пройти сквозь стену, а потому он просто стискивает зубы, да так, что мышцы каменеют. Он не успевает отказаться от своего решения – какой-то отчаянный необъяснимый толчок выводит его из оцепенения и заставляет снова действовать мозг.
– Садись же, черт возьми, – повторяет он, теряя терпение и подталкивая ее к лесенке, чтобы не дать возможности возразить.
– Пожалуйста, Филип… – все-таки не сдается она. Тихий, низкий, хрипловатый голос, превращенный темнотой в далекое эхо. Вслед за голосом – скрип заплесневелых, теряющихся в воде ступенек.
– Отдать концы! – кричит он, приставив ладони ко рту, в направлении суденышка, пока еще неподвижно стоящего носом по ветру.
Керригэн мысленно измеряет расстояние до противника и чувствует, как учащается пульс, когда вытаскивает из кармана пиджака «астру». Он опять смотрит на шлюпку и отмечает, что она уже там, Гарсес поддерживает ее, видит призрачно-бледное лицо, освещенное снизу фонарем, – пятнышко света, покачиваемое морем. Маяки в тумане, бакены, огоньки… Суденышко время от времени исчезает из поля зрения, как прыгающий на волнах буй. Тип с бычьими глазами уже менее чем в двадцати метрах. Корреспонденту London Times нужно всего тридцать секунд, чтобы укрыться. Звук первого выстрела доносится мгновение спустя после удара чуть ниже плеча, который заставляет его сделать какой-то немыслимый пируэт на носках, однако он видит, что тип собирается стрелять по шлюпке, даже спрыгивает для этого с бака на носу одного из пущенных в расход паромов. После второго выстрела до Керригэна доносится резкий характерный запах, и он инстинктивно ощущает, что у него осталась одна карта, которую нужно разыгрывать без промедления. Молниеносно он скатывается вниз, на камни; держась за пристань руками, чтобы не унесло водой, с трудом вытаскивая из песка и тины ноги, добредает до крана, взбирается на платформу, в поисках точки опоры прислоняется спиной к металлу и обеими руками хватается за пистолет. Во всем теле слабость, перед глазами – мутная пелена. Отверстие, через которое вошла пуля, – кровоточащая рваная рана, и кажется, через нее в сердце впивается колючая проволока. Свинцовая тяжесть вдавливает в темноту. Собрав последние силы, он кладет палец на спусковой крючок и, прищурившись, стреляет – раз, другой. Вдруг все начинает кружиться, и ему кажется, он слышит с лодки голос Гарсеса, но не может разобрать ни слова. Тогда он поворачивается в ту сторону, куда стрелял, и в кровавом свете фонаря видит того типа повисшим на бортике парома, голова и руки болтаются над водой, какое-то время он еще балансирует на ржавых перилах, но вот передняя часть туловища перевешивает, и он глухо шлепается вниз. Шлюпка тем временем добралась до Arrow. Гарсес и Эльса Кинтана поднимаются по веревочной лестнице, сброшенной с носа. В густом тумане их фигуры едва различимы.
А вдали, у пирса гниет остов какого-то старого судна. Филип Керригэн все еще на ногах. Слева от него плавно снижается какая-то белая птица. Море мягко колышет маслянисто-синие и свинцово-фиолетовые пятна нефти, поблескивающие на воде. Расстояние смягчает чьи-то пронзительные голоса. Корреспондент London Times неподвижно стоит лицом к огромному полукругу бухты. Он один, и душа его парит где-то далеко, не связанная ни с этим континентом, ни с любым другим местом на нашей старой земле. То, что он испытывает, не имеет отношения к обычным чувствам – дружбе, любви; скорее, это инстинктивная потребность в уединении, присущая животным, которые всегда прячутся перед смертью. Он медленно, спокойно дышит, не ощущая ни грусти, ни облегчения. Мысли не угнетают его. Он опирается о какой-то столб возле подъемного крана, зажимая рукой рану на груди. Короткий сиплый гудок невидимого судна прорезает тишину. И последнее, что он видит, прежде чем колени его подгибаются и он сползает на землю, в черный смоляной овал, – белое пятно чайки в вышине.
А тем временем Arrow, освещенный от носа до кормы, набирая ход, скользит меж красных и зеленых огней к открытому морю.
В конце июля 1936 года немецкий корабль Usaramo вышел из Гамбурга с грузом в количестве семисот семидесяти трех единиц: десять «Юнкерс-52», шесть «Хейнкель-51», зенитные пулеметы, бомбы, боеприпасы и все необходимое для самолетов, которые должны доставить войска Франко через пролив в Севилью и Херес-де-ла-Фронтеру. Одновременно из Сер-деньи были посланы двенадцать истребителей «Фиат С.Р.-32» и несколько бомбардировщиков «Савойя-Марчетти» итальянских военно-воздушных сил. Одна известная немецкая компания, обосновавшаяся на севере Африки, должна была под непосредственным контролем Геринга обеспечить поступление заказов, выполненных производителями оружия, в Испанию. 22 июля британский кабинет министров решил пренебречь доводами законного испанского правительства и выполнил просьбу Франко о закрытии для республиканского флота портов в Гибралтаре и Танжере. Это решение Уайтхолла явилось кульминацией политики полного попустительства в отношении действий итало-германской оси на полуострове и стало самой крупной дипломатической взяткой банде военных заговорщиков.