Граждане
Шрифт:
А она рассказывала о школе и весенних настроениях своих учеников:
— Все они словно взбесились или опьянели! На уроках совсем не слушают, я уже на это рукой махнула. Но баскетболом они себя замучают насмерть! Невозможно их прогнать со двора, они готовы играть с утра до вечера… И ты был такой, Павел? Ты, наверное, еще помнишь…
— Не помню, — ответил Павел.
Агнешка на минуту отставила лейку и закурила папиросу. Волосы ее были причесаны небрежно, и она часто отводила их со лба нетерпеливым, рассеянным жестом, уже знакомым Павлу. Ему казалось, что нет ничего прелестнее и женственнее этого движения. В
Она осведомилась о Бронке. Все ей никак не удается выкроить часок и забежать к ним!
— Когда же у меня, наконец, будет свободное время? — говорила она, смеясь, но с легким унынием. — Целый день вертишься как белка в колесе — работа, беготня по городу, ожидание на остановках. Думаю я только в трамвае, да и то лишь тогда, когда там нет давки. Знаешь, я часто мечтаю о том, чтобы проговорить с кем-нибудь несколько ночей подряд, и все, с начала до конца, рассказать, вместе продумать. Столько есть вопросов! Но я прихожу домой еле живая и, как только положу голову на подушку, засыпаю как убитая.
Она вздохнула, потом внимательно всмотрелась в Павла, который сидел с осовелым видом и молчал.
— Эге, ты сегодня не в духе, — сказала она. — Хочешь есть? Сейчас заварю чай.
— Нет, я не голоден, — отказался Павел. Он почувствовал себя немного задетым. «Как будто жратва — главное!» — подумал он с досадой.
— Какой у тебя сегодня тон… официальный!.. Ну, вот и хватит, сад мой полит, — она отставила в сторону пустую лейку и присела на край дивана. — Что нового в редакции?
Павла ее вопрос встревожил. Прежде Агнешка никогда не спрашивала о редакции. Уж не дошли ли до нее отголоски того заседания редколлегии? Может быть, Зброжек успел побывать здесь вчера или позавчера? Павел был уже в этом почти уверен и с трудом удержался от вопроса, вертевшегося у него на языке. Он только пожал плечами и ответил, что в редакции, как всегда, куча повседневной работы и ничего нового.
— Павел, — начала Агнешка, — тебе надо помириться с Виктором. Я думала об этом в тот вечер, когда вернулась из дансинга. У Виктора тяжелая полоса, помоги ему. Если он чем-нибудь и обидел тебя, так уж, конечно, не со зла.
— А отчего же? — пробурчал Павел.
— Думаю, оттого, что ему плохо. Виктор не такой человек, чтобы изливать душу приятелю за рюмкой и надоедать кому-нибудь своими заботами. Он замкнулся в себе и молчит. Он замечательный парень, поверь мне…
— Такой замечательный, что его не сегодня-завтра выгонят из партии, — фыркнул Павел. — Доигрался!
Увидев, как Агнешка изменилась в лице, он тут же пожалел, что сказал это. Но идти на попятный было уже поздно. Агнешка стала настойчиво выпытывать у него подробности заседания, и, в конце концов, Павел увлекся и рассказал все, не скрывая и своего мнения о выходке Зброжека.
— Как же так? — тихо промолвила Агнешка, когда он кончил. — Ты спокойно смотрел на все это и не поддержал его?
— Агнешка, подумай, что ты говоришь! — Павел вскочил с места. — Что я мог сделать? Надо было слышать, как он обо мне говорил! Как о враге, понимаешь? Смешал меня с грязью.
У Агнешки засверкали глаза.
— Все? То есть кто же? Партия?
На партийном собрании вопрос будет разбираться только в субботу. Но это не важно…
— А что же важно? Мнение партийных товарищей решает все. Как вы могли допустить это, Павел?
Павел стиснул зубы.
— Глупости говоришь! — бросил он с раздражением, и заходил по комнате. Но скоро остановился и сказал тихо:
— Извини!
Агнешка не отвечала. Павел с беспокойством посмотрел на нее — он готов был язык себе откусить. «О чем она думает?» — спрашивал он себя. А она молчала, сдвинув брови, отчего между ними образовалась такая знакомая ему гневная складка.
— Коммунисты! — шопотом заговорила она, наконец. — Это называется — коммунисты! Довести парня до такого состояния, а потом выгнать из партии…
— Он сам себя довел! — запальчиво возразил Павел.
— Потому и довел, что боролся один, без поддержки… Легче всего осуждать и выносить человеку приговор. Я знаю Виктора лучше, чем вы все. Знаю его мысли, Павел. Нет! — Агнешка энергично покачала головой. — Никогда я не поверю…
Павел смотрел на нее в упор со злым и упрямым выражением. «Ах, вот как!» — холодно подумал он, увидев в ее глазах слезы.
— Павел, — продолжала Агнешка. — Поедем к Виктору. Нельзя его сейчас оставлять одного. Ему еще можно помочь.
— Я? — Павел усмехнулся с деланным удивлением. — Мне ехать к нему? Да у нас с ним никогда не было ничего общего, и я его мыслей не знаю. У меня он не дневал и не ночевал!
Он встретил пристальный, холодный взгляд Агнешки и еще больше разозлился.
— Да, — повторил он. — Я простофиля. Я не разбираюсь во всяких тонких чувствах девушек, которые одного выпускают, а другого впускают…
У него вдруг захватило дух. Хотел еще что-то сказать, но губы дрожали и не слушались. И он только рассмеялся.
— Уйди, пожалуйста! — тихо сказала Агнешка.
Но Павел словно не слышал. В каком-то исступлении он швырял ей в лицо все, что безотчетно накопилось в душе. Все те чувства, которых он до сих пор не смел высказать, сейчас, подстегнутые болью, вырвались наружу. Он говорил Агнешке, что полюбил ее, а она его обманывала. Не помня себя, как в бреду, бросал ей упреки в подлой измене, в малодушии, в расчетливости. Чем он заслужил это? Тем, что не умел ей сказать, как сильно ее любит? Она его считала дураком, смотрела на него, как на какого-то простачка с Бруковой улицы! А надо было сразу сказать правду! Он стиснул бы зубы и все выдержал бы.
— Почему ты молчала? — спрашивал он, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Я все время надеялся, воображал, что когда-нибудь…
Опять он задохнулся и уже топотом докончил:
— Ты меня обманывала, Агнешка, ты хотела иметь нас обоих… И Виктора и меня…
Павел вдруг осекся: в потемневших глазах Агнешки выразилось столько презрения, что у него язык отнялся.
— Я… — с трудом выговорил он. — Я не… я только…
Агнешка больше ничего не хотела слушать. Никогда еще не была она так хороша, но и так страшно далека, как в эту минуту, когда, отвернувшись от него, смотрела из-под нахмуренных бровей на дверь. Она строго выпрямилась, лицо ее было ясно и спокойно, и только губы немного дрожали.