Граждане
Шрифт:
— Может, он не ворон, — говорил потом Кузьнар Бронке, в то время, как она отламывала кончик ампулы, чтобы сделать ему впрыскивание, — но и не орел!
Он задумался на миг, потом вздохнул, засучивая рукав:
— Только смотри, не порань! Всаживаешь иголку, как вилы!
Все-таки ночью ему приснился дом на Новой Праге, окруженный чудесной белой колоннадой, под которой играли дети дворника с Электоральной. Проснулся он веселый и немедленно гаркнул: «Бронка!» Когда она пришла, он потребовал бритвенный прибор и объявил, что доктор — мошенник, кормится за счет порядочных людей, которых он по уговору с их собственными детьми упрятывает в кровать.
Около полудня похолодало и стало пасмурно, так что Кузьнар ушел с балкона и лег в постель. А ровно в полдень приехал
Кузьнар обрадовался неожиданному гостю — обычно шофер приезжал в сумерки, после работы. — Садись, сынок! — воскликнул он, готовый обнять Курнатко уже за одно то, что он, войдя, нанес немного глины со стройки на немилосердно блестящий паркет. От мохнатой куртки шофера на Кузьнара повеяло Новой Прагой, и он принялся жаловаться гостю на свою «собачью долю», вынуждавшую его валяться в постели именно теперь, когда работа на стройке в самом разгаре.
— Все-таки вам там без меня труднее, — говорил он уныло. — Правда, люди здорово подтянулись, но и я пригодился бы — хотя бы для того, чтобы по телефону орать. Ну, да еще три-четыре дня, и я отсюда удеру — только меня и видели! Эх, хлопец, кабы не моя дочка… Ты ее не знаешь, это чорт в юбке!
Шофер улыбался и кивал головой.
— Чего там… вы еще можете спокойно полежать, товарищ директор, — сказал он, глядя на ножку кровати.
— Нет, Курнатко, нельзя! Там уже новые котлованы, нужен глаз! Вдруг что-нибудь не так — и работа застопорится. Ни минуты простоя нельзя допускать! Ни минуты! — повторил Кузьнар сурово.
Шофер беспокойно заерзал на стуле, хотел что-то сказать, но только вздохнул и завертел в руках шапку.
— А бетономешалки все на местах? — осведомился Кузьнар через минуту.
— На местах, — подтвердил Курнатко как-то кисло.
— Работают?
— М-м…
— Та-ак, так, — задумчиво протянул Кузьнар. — А участковые графики составляете?
— Не знаю, товарищ директор, — промямлил Курнатко.
— Так ты узнай и завтра мне скажешь. И помните: досок не обрезать, а подбирать по длине. Дерево растет пятьдесят лет и не следует его калечить пилой. Ясно?
— Ясно, товарищ директор.
Кузьнар вдруг внимательно всмотрелся в шофера.
— Что-то ты сегодня такой скучный, Курнатко? Болен? С легкими неладно?
Курнатко натянуто усмехнулся, усердно изучая донышко своей шапки.
— Да я ничего. Так просто… — не сразу и шопотом отозвался он. — Всякое бывает.
— Ну, если без причины нос повесил, значит, досуга у тебя слишком много. Вот погоди, поправлюсь я, такую тебе задам гонку, что искры из шин полетят.
— Э… Кто его знает… — Курнатко теребил суконный козырек, избегая смотреть на Кузьнара.
Кузьнар сел на постели и долго смотрел ему в лицо.
— Что такое вы говорите, Курнатко? — спросил он тихо.
Шофер ничего не ответил, только дернул плечом и покраснел.
— И зачем это вы приехали в такой неурочный час? — с расстановкой продолжал Кузьнар. — Стряслось что-нибудь? Я спрашиваю: случилось что-нибудь? — повторил он тише. — Говорите! На новой стройке, да?
Курнатко неохотно поднял голову.
— Товарищ директор, — стоном вырвалось у него. — Новой стройки уже не будет. Остановили работу. И… И конец.
— Что? Что? — заикаясь, спрашивал Кузьнар. — Кто остановил? Как так? Что ты мне тут…
— Конец! — повторил Курнатко с упорством отчаяния. — Я не хотел говорить, да вы меня вынудили. Грунт там подмок, товарищ директор, вода так и хлюпает. И начальство говорит, что строить на таком грунте нельзя…
Курнатко вдруг выпучил глаза и замахал руками:
— Товарищ! Товарищ Кузьнар! Я не… Иисусе, Мария! Вам же нельзя…
Но Кузьнар уже вскочил с постели и, воюя с длинной рубахой, надевал брюки. Лицо у него посерело и судорожно сжалось.
— Достань-ка мою куртку, она висит в прихожей, — бросил он сквозь зубы. — Да тише, чтобы не услыхала дочка…
— Товарищ директор! — Курнатко помертвел от испуга. — Что я наделал!
— Живее! — прошипел Кузьнар. Он уже торопливо зашнуровывал башмаки.
Через пять минут Кузьнар, крепко держась за перила и почти валясь на
В этот день почти все работники строительства во время обеденного перерыва собрались на Новой Праге IV. Приходили группами и в молчании толпились около котлованов, в которых работа была прекращена. Мало кто разговаривал, не слышно было и репродукторов. День выдался душный и облачный. Неработавший экскаватор стоял с вытянутой стрелой, словно замер в ненужном больше усилии. Люди ожидали новостей: в бараке дирекции шло совещание с представителями строительного треста. Заседали они уже несколько часов. Время от времени из барака кто-нибудь выбегал или входил туда, а в одиннадцать часов подъехал незнакомый автомобиль «шевроле», и из него вышли двое мужчин, которые до сих пор на стройке никогда не бывали. Их проводило несколько десятков глаз, внимательных и угрюмо-сосредоточенных. Неподалеку от барака, на досках, сложенных под плоским навесом, уселись каменщики постарше и мастера. Остальные группами стояли у забора. Курили в томительной и мрачной тишине. Компания зетемповцев с Вельбореком во главе остановилась около свежевырытого котлована и рассматривала насос новой системы, которым вчера здесь пробовали откачивать воду (сегодня уже отказались от дальнейших попыток). Никто не знал, что принесет ближайший час, — все должно было решиться в бараке дирекции. По «Кузьнаровым полям» бродили какие-то люди с инструментами — прошел слух, что они из Геологического исследовательского института. Трое ушли далеко, под самую рощу, и там что-то устанавливали, вымеряли. Казалось, это врачи сошлись на консилиум и стоят над тяжко больной землей. В толпе, теснившейся у забора, многие то и дело поглядывали в их сторону. Вылинявший транспарант, укрепленный на палках, вяло повис в неподвижном воздухе. Рабочие пили теплый чай прямо из бутылок, со вздохом отнимая их от губ и молча передавая из рук в руки. Иные лениво следили глазами за жемчужно-серой стайкой голубей, кружившей над голубятней. В тишине слышен был протяжный, мелодичный свист. Опустевшие котлованы, брошенные лопаты, безмолвие, полное глухой тревоги, — все ложилось на душу гнетущим чувством ненужности. Но никто не уходил: некуда было идти.
На старой стройке оставалось в этот час мало людей. Там только Выжик и его свита играли в карты на ступенях крылечка перед клубом.
Но даже и они толковали между собой об опасности, грозившей новой стройке. Выжик предсказывал, что через несколько дней «лавочка закроется», — верить проектам нового поселка, который показывали им на диапозитивах, может только круглый дурак, а он, Выжик, не дурак. В красивых синих глазах Выжика светилось глубокое презрение к наивным людям. Когда это презрение нужно было скрыть, Выжик опускал черные ресницы, но даже и тогда оно проскальзывало в складке небольшого пухлого рта. Знавшие Выжика удивлялись его самоуверенности, помогавшей ему смело шагать по жизни. Его старались не задевать, так как он ходил всегда с целой бандой сторонников. Два брата Шкарлацкие, парни с высоко взбитыми чубами, похожие друг на друга, как близнецы, были грозой не только столярной мастерской, но и всего квартала от Сельц до Чернякова. Трое других, не такие видные и красивые, тоже завивали волосы и пользовались печальной славой в Вавре. Этой-то пятеркой командовал Выжик, он был ее душой и мозгом. Должно быть, он покорял их своим хладнокровным бесстыдством. Даже Шкарлацкие прислушивались иногда к голосу совести, а Выжик — никогда. Потому, вероятно, он и был им так необходим; они искали опоры в его непоколебимой уверенности.
Шкарлацкие любили загорать на площадке перед клубом. Но в этот день не было солнца, и они скучали, наблюдая за игрой и подсказывая игрокам ходы. Выжик загребал все взятки, а его партнер, Мацуля, подручный слесаря, потешно гримасничая, раздумывал, с какой карты пойти. Мацуля только недавно научился играть в «тысячу». Этот парень любил паясничать и смешить товарищей. И лицом, и гибкостью, и проворством он напоминал обезьянку и был придворным шутом Выжика.
— Сорок! — Выжик с шиком выбросил карту.