Граждане
Шрифт:
Сремский опять потянулся за стаканом, да так неловко, что вода брызнула на столик. Лэнкот с чувством невольного отвращения смотрел на его худые желтые руки. «Дурак! — шипел он мысленно. — Зачем суешься, куда не просят?»
Но Сремский, понизив голос, сурово добавил:
— Прошу вас высказываться, товарищи. Щадить меня не надо, я этого не заслужил.
Все, что произошло потом, было для Лэнкота полнейшей и грозной неожиданностью.
Брали слово люди, в чьей преданной покорности он был до сих пор так уверен, что почти не замечал их. И вот сейчас он сидел, хмурясь, с противным осадком на душе и слушал репортера Яхника, какую-то мелкую сошку из отдела связи с районами, ожидая, не превратится ли этот парень, подобно жене Лота, в соляной столб. Еще год назад Яхник был
— Возьмем, например, посадку картофеля, — говорил он тихим голосом, поминутно заливаясь румянцем. — Некоторые кооперативные хозяйства посадили в процентном отношении меньше, чем единоличные….. Или возьмите вопрос о производительности тракторов: в кооперативном хозяйстве Береста, в Новосондецком уезде, тракторист еле-еле выполнил пахоту на одном гектаре и культивацию на четырех гектарах. Что это означает? Это — влияние кулаков, товарищи! А попробуйте разобраться, как проходят кампании взаимопомощи. Ведь взаимопомощь хозяйств имеет целью обуздать кулаков. А кулаки, конечно, уклоняются от всех решительно повинностей. И очень часто это им сходит с рук. Вот в Меховском уезде из пяти кулаков, отказавшихся помочь тяглом малоземельным, осужден только один. Об этом надо писать, товарищи, а не замалчивать это.
— Так почему же вы не написали? — спросил хромой Магурский, чей голос Лэнкот, кажется, ни разу не слышал до сих пор.
— Я написал, — тихо ответил Яхник, краснея, как девушка. — Но мне все вычеркнули.
— А мне вымарали целый абзац о некоторых вредных явлениях в районе шахт, — с глухим смехом сказал Магурский.
Голос у Магурского был такой, словно он исходил из мегафона, помещенного у него в животе. Лэнкот вспомнил его статейку о шахтах. Действительно, она показалась ему тогда несколько рискованной и перегруженной техническими подробностями. Кажется, Магурский пишет большую книгу по этому вопросу.
— Наша газета не для специалистов, — сказал он тогда Магурскому с кислой гримасой. — Среднему читателю следует давать только общую картину наших производственных достижений — и достаточно с него. — Сказав это, он косой зеленой чертой перечеркнул целую страницу.
Сейчас он посмотрел на Магурского внимательнее: коренастый мужчина с большой головой и черной щеточкой усов. Говоря, он все время постукивал резиновым концом своей трости по неуклюжему носку ортопедического башмака.
Магурский стал объяснять, что в угольных районах очень часто наблюдаются некоторые вредные последствия разработки недр.
— Если вам это интересно, товарищи, — медленно говорил он, — я вам в общих чертах объясню, в чем дело. Разработка угольных пластов вызывает тектонические смещения в земной коре, а в результате — оседание почвы. Например, в Заглембье, когда едешь по шоссе, замечаешь прудки или озерки, которых еще недавно здесь не было. И еще другое: на шоссе, прежде совершенно ровном, теперь кое-где образовались впадины, а кое-где — холмики. Вот это и есть вред шахт, товарищи. И я об этом написал. В Забже, Новом Бытоме, в Домброве уже из-за оседания почвы разрушаются и дома и канализационная сеть. В Бобровниках и Грудце вода вся ушла в землю. В статье я писал о способах предотвращения таких вредных явлений и о том, как устранять их последствия. А в некоторых шахтах эта работа делается кое-как, спустя рукава. Ну, я, конечно, в своей статье назвал несколько таких шахт… Но у нас в редакции, видно, убеждены, что тектонические сдвиги — это явление контрреволюционное. И безапелляционно вымарали целую страницу. Да. Полагаю, товарищи, что это тоже характеризует методы редакторской работы и отношение некоторых членов партии к современной действительности.
Магурский махнул рукой. — Я кончил.
— Товарищ Магурский! — крикнул с места Павел Чиж. — Почему же вы только сейчас об этом заговорили? Ведь наша партийная организация существует не с сегодняшнего дня.
Он сказал это резко, глядя исподлобья на кончик трости Магурского.
— Нет, конечно, — публицист пожал плечами. — Она существовала и раньше, но только в списках районного комитета. Не будем обманывать друг друга!
— Если так, то в этом мы сами виноваты, — отрезал Павел. — И вы в том числе.
После Магурского выступали: Бергман из экономического отдела, начинающий поэт Снай из «Хроники культурной жизни» и кассирша Хоманек.
Лэнкот слушал с возрастающим удивлением. Ему казалось невероятным, что вся эта низшая братия не только имеет свое мнение, но дружно заняла какую-то общую позицию в делах, которые до сих пор решались без ее участия. Ну можно ли было тихую, как мышка, Хоманек, с утра копошившуюся в своей кассе, подозревать в критическом отношении к атмосфере редакции!
— У меня всегда было такое впечатление, — говорила она тихо, — что здесь никто никого не любит и все скрывают свои мысли. А ведь искренность и тесная сплоченность обязательны для членов партии. Зброжеку было тяжело в редакции, я это видела. Мне его очень жаль, товарищи…
А Бергман! Добродушный Бергман с головой негра, покрытой густой курчавой шерстью, всегда рассеянный, поглощенный своими статистическими таблицами и диаграммами!.. (Лэнкот в глубине души презирал его за происхождение, но Бергман имел репутацию высокоидейного коммуниста, и нужно было ухаживать за этим цветком, имевшим такой хороший политический запах.) Работал Бергман в клетушке в конце коридора, писал там свои фельетоны в сто строк о господстве монополистического капитала на Западе и достижениях советских пятилетних планов. Ровно в час он из редакции мчался на занятия в Институт журналистики, на ходу здороваясь с машинистками и рассыльным. Бергман был членом партийной организации своего института, но Сремский пригласил его на сегодняшнее совещание. И в своей речи Бергман сказал, что на дело Зброжека нельзя смотреть, как на какой-то неожиданный эксцесс, ибо корни его — в болоте оппортунизма, царящего в редакции.
— Конечно, выходка Зброжека более чем неприлична, а его отсутствие сегодня — это грубое нарушение партийной дисциплины. Такие факты следует сообщать комиссии партийного контроля, да! — говорил Бергман картавя. — Однако не надо забывать, что мы до сих пор молчали. Каждый из нас видел, как скверно обстоят дела в редакции, но все выжидали. Чего? Счастливого случая? Вмешательства провидения? В партии не полагаются ни на счастливый случай, ни на провидение. Мы сами должны были вмешаться, на то мы и коммунисты! Мы этого не сделали — и что вышло? Зброжек перестал нам доверять. Мы молчали — вот он, в конце концов, и не выдержал, крикнул! Крикнул, как человек, которому нечем стало дышать… Но за эту удушливую атмосферу в редакции кто-то должен ответить. Я вас спрашиваю: почему мы так долго молчали? И кто виноват?
Вспыльчивый Снай, бледный от гнева, крикнул:
— Это самое я спрашиваю уже три месяца!
— За кофе на Фоксале, — буркнул Магурский Яхнику, который слушал с открытым ртом.
В душе Лэнкота презрение понемногу пересиливало страх. Он презирал каждое слово этих людей, воображавших, что они имеют право судить о его поступках. Что они понимают? Как они могут понять его, если не знают его души так, как знает ее Люцына? Он — Здзислав Лэнкот, и в этих двух словах глубоко интимное содержание целой жизни. Помогли ему эти люди хоть чем-нибудь за все то время, что он жил, работал, бился как рыба об лед и рос? Нет! Здзислав Лэнкот один познал соленый вкус своей жизни. А теперь они врываются в его жизнь, как волки в тихий двор! Тявкают и рычат на него, на него и Люцыну, на их общее достояние, которое они кропотливо сколачивали, годами урезывая себя во всем, на ласковый, неяркий огонек их домашнего очага, который он и Люцына вдвоем раздували осторожно и терпеливо.