Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Шрифт:
— Когда страна в беде, все средства хороши, — упрямо возразил Дионисий.
— В чем беда?
— Если на твоей земле хозяйничают чужаки, это не беда? Если берег твоей страны грабят пираты, это не беда? Если в святой церкви всем заправляют симониты — святокупцы, за деньги делающие грешников священниками, это не беда? Если в судах все в руках взяточников, это не беда? Если крестьяне честным трудом не могут прокормить семью и предпочитают бежать в горы, жить там в пещерах, подобно диким зверям, только бы вырваться из рук тех, кто их грабит, разве это не беда? Или ты не слышал о них, о фуорушити? Их поносят, называя разбойниками, но настоящие разбойники живут не в пещерах, а во дворцах!
— Сколь пламенная проповедь! — воскликнул Томмазо, скрывая свое смущение. Да, он знает обо всем этом, но
Глава XIV
В доминиканской обители, что в уютной зеленой Козенце, которая поддерживала отношения с обителью в Никастро, был назначен диспут. Диспуты были в таком же почете, как турниры, и, случалось, собирали зрителей не меньше. Тема — богословские и философские тонкости. Участие в таком споре требовало начитанности, памяти, внимания. Нужно было отменно знать тексты, на которые будет опираться оппонент, предусмотреть возможные неожиданности, запоминать на слух его аргументы, ловить его на противоречиях и не попадаться самому в ловушку. Нужен хорошо поставленный голос, звучащий недоумением, гневом, увещеванием. Осторожность нужна, чтобы не произнести ничего еретического, а то противник или кто-нибудь из его сторонников напишет донос. За милую душу! Невелика радость вести спор на кафедре, а расплачиваться за него в камере. А ведь такое и случалось и случается!
Такие диспуты в большом почете. Как рыцарские турниры у знатных и петушиные бои у крестьян. Богословов приучали к ним смолоду, как рыцарей к ристалищам.
Диспут в Козенце готовился особенно торжественно. Городок, что лежит у подножия лесистых гор, на берегу узкой речки, заполнили гости, приехавшие на диспут. Состязаться должны францисканцы и доминиканцы. Ордена эти издавна соперничали. Францисканец, который должен участвовать в диспуте, славился ученостью и искусностью в полемике. Его оппонентом был назначен не менее ученый доминиканец. Оба противника немолоды и во всем достойны друг друга. В канун диспута доминиканец внезапно захворал. Захворал или убоялся? Этого никто не знал. Отправить гонца в Козенцу и сообщить, что один из участников диспута прибыть не может? Не поверят, сочтут пустой отговоркой, по всем монастырям распространится слух, что доминиканцы признали свое поражение. Скандал! Настоятель обители в Никастро с одобрения провинциала ордена принял решение, изумившее многих.
В час, когда церковь в Козенце, где предстояло быть диспуту, заполнилась монахами, послушниками, странствующими студентами, мирянами и седовласый францисканец занял свое место, его оппонента все еще не было. По толпе, уставшей от ожидания, прошел шум. Тут в церковь вошел никому не известный молодой доминиканец — коренастый, широкоплечий, с некрасивым лицом простолюдина и умными глазами. Он преклонил колени перед алтарем, низко поклонился капитулу и сказал, что ему, недостойному иноку Томмазо, доверено выступить в диспуте, представляя свою обитель и свой орден. Собравшиеся вознегодовали. Достаточно поглядеть на согбенного, убеленного сединой, умудренного жизнью францисканца и на молодого пришельца, чтобы понять: его появление — оскорбительная дерзость! Однако настоятель Козенцы не удивился и не разгневался. Переждав шум, он важно сказал:
— Мы разрешаем тебе, брат Томмазо, принять участие в диспуте. Достопочтенный собрат мой, настоятель обители в Никастро, сообщил нам — ты достоин!
Вместе с Томмазо в Никастро был послан Дионисий — обитель блюла правило не отпускать в дорогу молодых доминиканцев в одиночку. Конечно, помочь ему в споре друг не мог. Дионисию было легче целый день прошагать по жаре пешком или целую ночь проговорить о политике, чем участвовать в богословском словопрении. Но знать, что среди слушающих тебя — друг, всегда отрадно. Они условились: если Томмазо излишне увлечется, Дионисий поставит молитвенник, который будет держать в руках, на ребро.
Диспут продолжался много часов. В церкви висел душный туман от ладана, дыма свечей и дыхания собравшихся. Гул недовольства, изумления или одобрения проходил по церкви. Только уважение к святости места мешало слушателям вскочить, затопать или зарукоплескать.
Томмазо же и Дионисий, перед тем как отправиться в свою обитель, задержались в Козенце. Дионисий хотел показать другу развалины древнеримских укреплений и рассказать об их судьбе. Но их остановил местный богач. Он во время диспута ставил на Томмазо, выиграл и теперь хотел угостить молодого диспутанта и его спутника.
— Такого жаркого из молодого козленка и такого вина — клянусь одиннадцатью тысячами девственниц! — вы не пробовали.
Дионисий для порядка попенял козентинцу, что тот клянется, да еще в присутствии монахов. Это двойной грех, даже и при таком числе девственниц. А от угощения отказался: их ждут!
На обратном пути Дионисий все еще жил диспутом, повторял аргументы Томмазо, восхищался им, ликовал. А Томмазо чувствовал себя усталым и опустошенным. Не радовался победе.
Дионисий спросил друга, почему он мрачен.
— Не ликовать после такой победы — гневить бога!
— Ты умеешь играть в шахматы? — спросил Томмазо. Дионисий, разумеется, умел. Шахматы в Италии издавна чтут и любят. Есть игроки, что живут этим искусством.
— Партия заканчивается, — сказал Томмазо. — Один выиграл, другой проиграл. Но в самих правилах не изменилось ничего! Ни одно состязание в шахматы никогда не ответит, почему любая фигура должна погибать, чтобы защитить короля, почему король более слаб, чем ферзь, состоящий при нем, почему пешки гибнут одна за другой, почему так опасна фигура, способная наносить коварный удар из-за угла, — конь. Игра сыграна. Фигуры ссыпаны в мешок. И ни-че-го не изменилось. Те же фигуры. Та же доска. Те же правила. Вот так и наш диспут!
День, когда они возвращались с диспута, был необычным. Всюду горели костры, в которых с треском и чадом сгорало выброшенное на улицу старье, праздновали начало весны. «Фогарацца» — так назывался этот праздник.
— А в нашем споре ничего не сгорело, хотя старья предостаточно, — сумрачно сказал Томмазо и надолго замолчал.
Когда они подходили к обители, Томмазо спросил:
— Ты знаешь, кто такой Телезий?
Дионисий не знал. Почему Томмазо спрашивает об этом?
— Ты невнимательно слушал диспут! — сердито ответил Томмазо. — Тот, с кем я спорил, сказал, что мои доводы почерпнуты из трудов Телезия. А я имени такого не слышал, трудов его не читал. Так и сказал ему, хотя мало чести признаваться в незнании того, что знает твой оппонент. Он ответил мне, что я повторяю мысли Телезия. А они, между прочим, недалеки от ереси. Между прочим! Вначале намекнул, что я лгу и выдаю чужие мысли за свои. Потом сказал, что они близки к ереси. Быть доминиканцем, гонителем ересей, и высказать на диспуте еретические мысли! Ты что, не понимаешь, что это значит?
Дионисий попробовал успокоить друга.
— Он не сказал: «еретические»! Он сказал — «недалеки от ереси»! И ты опроверг его.
— Да, конечно, — рассеянно отозвался Томмазо. — Но все-таки кто такой этот Телезий?
Они добрались в обитель вечером. В монастырской церкви шла поздняя служба. После вечерни Томмазо постучался в келью настоятеля, чтобы почтительнейше сказать, как прошел диспут, и испросить приказаний на следующие дни. Ему пришлось снова удивиться. Они задержались в Козенце совсем недолго. Только побывали на развалинах некогда грозных римских укреплений. Путь от Козенцы до Никастро проделали быстро. А между тем настоятель уже все знал о диспуте и, видимо, был доволен. Он поблагодарил Томмазо за то, что тот не посрамил обитель. Но подняться к небу можно только по ступеням смирения! Поэтому гордиться победой не подобает, а надобно благодарить того, кто дал силы и подсказал доводы.