Гражданская война в России: Записки белого партизана
Шрифт:
Для воспрепятствования Буденному переправиться через Дон я наблюдал постами реку верст на 25 вверх и вниз по течению. Посты были связаны телефонами с резервом, а в наиболее важных пунктах поставлены стрелковые батальоны. Ежедневно происходили стычки, сопровождавшиеся уничтожением переправляющихся то здесь, то там небольших групп противника.
Около 17 октября севернее селения Гроздевки, а также в районе Речицы Буденный, собрав ударные группы с сильной артиллерией, сбил мои отряды и перебросил по бригаде конницы, под прикрытием которой навел мосты; вскоре на каждом из моих флангов появилось по дивизии конницы, подкрепленной пехотой. Возникала возможность быть окруженным, ибо против трех конных дивизий Буденного (4-я, 6-я и Кубанская красные) у меня было лишь 2500 шашек и 2000 штыков. Нужно учесть, что красные конные дивизии состояли каждая из трех полковых бригад. Полки были сильные, по 700–800 шашек.
Буденный превосходил меня конницей почти вдесятеро. Пехота его состояла из одной дивизии девятиполкового состава. Полки, правда, были слабые, не более 600 штыков в каждом. Неважно экипированные и изрядно потрепанные нами во многих боях, они не обнаруживали большего порыва.
Донское командование требовало, чтобы я отступил на соединение с Донской армией, а Май-Маевский — чтобы я шел на Касторную, прикрыв таким образом правый фланг Добрармии.
В конце концов Главнокомандующий приказал мне идти на Касторную, с сохранением у меня 4-го Донского корпуса. Тем временем Курск был уже сдан добровольцами, и они отходили на юг. Мне необходимо было отходить возможно медленнее, дабы не вывести Буденного во фланг и тыл нашей армии. Тут я побил рекорд медленности отхода — 80 верст от Воронежа до Касторной при страшном неравенстве сил я прошел в три недели.
В исполнении этой трудной задачи мне очень помогли присланные два бронепоезда — «Слава Офицеру» [248] и «Генерал Дроздовский», [249] выезжавшие вперед и громившие красную конницу, как только она смелела. Особенно геройски действовал броневик «Слава Офицеру», который ворвался на одну из станций, занятую уже красными, взял батарею в полной упряжке. Офицеры его команды сели на коней в качестве ездовых и привели к нам эту батарею, следуя за поездом.
248
В бою 30 марта (12 апреля) 1919 г. у станции Хацепетовка легким бронепоездом «Офицер» (вооружен 1 орудием, командир — штабс-капитан В. Разумов-Петропавловский) был захвачен бронепоезд красных «2-й Сибирский» переименованный 12 (25) апреля в легкий бронепоезд «Слава Офицеру». Он был окончательно сформирован 30 июня (13 июля) и с этого же дня включен в состав ВСЮР. Командиром его был назначен капитан Б. В. Харьковцев. 1 (14) августа он вошел в 4-й бронепоездной дивизион. С июля 1919 г. участвовал во всех крупных операциях ВСЮР при наступлении по железнодорожной линии Харьков — Полтава, в боях при отступлении к Черноморскому побережью в начале 1920 г. 12 (25) марта 1920 г. он был расформирован и оставлен при эвакуации Новороссийска, а его имущество и личный состав были обращены на пополнение находившихся в Крыму бронепоездов.
249
14 (27) февраля 1919 г. Главком ВСЮР приказал в районе действий Крымско-Азовской Добровольческой армии в Донбассе сформировать легкий бронепоезд № 9 «Генерал Дроздовский». 7 (20) апреля 1919 г. он был назван легким бронепоездом «Генерал Дроздовский» и его командиром был назначен полковник Васильев. 9 (22) августа формирующийся бронепоезд был включен в состав 6-го бронепоездного дивизиона. С осени 1919 г. участвовал в боевых действиях ВСЮР при наступлении на запад от Донбасса на центральном направлении (Орел, Курск), в арьергардных боях конца 1919 — начала 1920 гг. 22–23 марта (4–5 апреля) 1920 г. по приказу начальника группы войск Туап-синского района генерала П.К, Писарева был разоружен и оставлен в районе г. Туапсе. 16 (29) апреля 1920 г., уже в Крыму, бронепоезд было приказано считать расформированным.
Всю свою пехоту [250] я соединил под командой доблестного генерала Постовского, [251] участника Мамонтовских рейдов. После того, как красная пехота была расстроена в трех боях, она действовала очень нерешительно и пряталась за свою конницу. В Касторной, к которой я подошел в конце октября и занял позицию, ко мне прибыл небольшой, — около 600 штыков, — но сильный духом и стойкий Марковский полк. [252] Подвезли 3 танка — 1 большой и 2 малых, [253] а также походные кухни. От танков мне, однако, было мало проку, ибо они вечно ремонтировались и портились после каждого своего выхода в поле.
250
В группу генерал-лейтенанта А. И. Постовского, находившуюся в подчинении генерала А. Г. Шкуро и оборонявшую село Касторное, в конце октября — начале ноября (ст. ст.) 1919 г. входили: 2-й Офицерский генерала Маркова, Кавказский стрелковый (400 штыков) и 25-й пехотный Смоленский (400 штыков, сформирован в Воронеже из добровольцев, главным образом рабочих) полки, Волчий ударный имени генерала Шкуро батальон (150 штыков) и Землянский отряд (150 штыков, 400 сабель); всего до 2500 штыков и 400 сабель. Впоследствии численность группы уменьшилась из-за переброски части ее на другой участок фронта.
251
Генерального штаба генерал-майор А. И. Постовский участвовал в рейде конницы генерала Мамонтова, занимая должность начальника 12-й Донской дивизии. После рейда был произведен в генерал-лейтенанты. Командовал группой войск (пехота), находившейся в подчинении генерала Шкуро и оборонявшей в конце октября — начале ноября (ст. ст.) 1919 г. Касторное. Командной должности в войсках генерала Врангеля не получил и эмигрировал за границу. К 1931 г. являлся председателем Общества офицеров Генерального штаба и жил во Франции в г. Нёйи (департамент Сена). В годы Второй мировой войны занимал позицию поддержки СССР, а после ее окончания вступил в Союз советских патриотов и в 1947 г. вернулся на родину, где и скончался.
252
В боях под Касторном в конце октября — начале ноября (ст. ст.) 1919 г. принимал участие 2-й Офицерский генерала Маркова полк (3 батальона, до 1400 штыков), временно командующий полком капитан Д. В. Образцов (убит в бою в Касторном 2 (15) ноября.).
253
По другим источникам, у Шкуро имелось 4 танка, но в ходе решающего боя 3 (16) ноября части Шкуро перешли в наступление при поддержке 3 легких танков.
Буденный заботливо берег свой конский состав. После 2–3 дней действий на фронте он отводил части в резерв, заменяя их свежими или пехотой. Я же вследствие ограниченности моих сил а также из-за того, что инициатива находилась в руках противника, вынужден был всегда держать свою конницу в первой линии, обнаруживая и утомляя и без того уже измученных казаков и калеча свой конский состав. Продержавшись с неделю у Касторной, я вынужден был отойти
Ушибленная в Коротояке нога, во время взрыва в доме священника, продолжала у меня болеть. Отсутствие надлежащего лечения и постоянная подвижность походной жизни не могли способствовать выздоровлению. Нога разболелась так сильно, что я хромал и не мог ездить верхом, а ездил в коляске. Позже я уже почти не мог ходить, причем боли становились мучительными, особенно во время холодов. Поэтому я послал ряд телеграмм с просьбой заменить меня временно кем-либо и дать мне возможность отдохнуть и полечиться.
Около 9 ноября приехавший командир 2-го конного корпуса [254] генерал Науменко сменил меня; я выехал в Харьков. Науменко рассказал мне о расправе Врангеля и Покровского с Кубанской Радой, о казни Калабухова и высылке членов Рады (самостийников) за границу.
В Харькове я побывал в штабе Май-Маевского, но самого командующего Добрармией не застал, ибо он выехал в это время куда-то на фронт. Из Харькова я поехал в Таганрог для того, чтобы в штабе Главнокомандующего сделать доклад о создавшейся на моем участке фронта обстановке. В Таганрог приехал 15 ноября и сделал доклад генерал-квартирмейстеру Плющевскому-Плющику и начальнику штаба генералу Романовскому. Старался их убедить в том, что конная армия Буденного представляет для нас неотвратимую опасность; доказывал необходимость, не теряя времени, напрячь все усилия, чтобы покончить с ним, хотя бы для этого пришлось отвлечь силы с других участков фронта и отдать вследствие этого территорию даже до Ростова.
254
2-й конный корпус был сформирован в ноябре 1918 г., 26 февраля (11 марта) 1919 г. был переименован во 2-й Кубанский, и командование им 29 марта (11 апреля) принял генерал-майор С. Г. Улагай. При создании 8 (21) мая Кавказской армии в нее был включен и 2-й Кубанский корпус, имевший в составе 2-ю и 3-ю Кубанские казачьи дивизии, 3-ю Кубанскую пластунскую отдельную бригаду, артиллерийские и вспомогательные части. Он принимал участие в Царицынской операции летом 1919 г., а затем в боях Кавказской армии на правом берегу Волги. В октябре корпус был переброшен сперва в Донскую, а затем Добровольческую армии. К 5 (18) ноября он вошел в конную группу генерала Шкуро. В январе 1920 г. корпус был включен в Кубанскую армию, переформированную из Кавказской, и остатки его в мае сдались большевикам в районе Сочи. Незначительная часть чинов его была эвакуирована в Крым, где вошла в состав кубанских казачьих частей.
Генерал Романовский не разделял, однако, моего пессимизма и полагал, что концентрирующаяся теперь конная ударная группа генерала Улагая, достигающая 10 000 шашек, разобьет Буденного. В состав этой группы должен был войти 4-й Донской конный корпус Мамонтова, 2-й конный Кубанский корпус Науменко и мой 3-й конный корпус, пополненный обратным возвращением закончившей свою задачу под Таганрогом 1-й Терской дивизией. Я оспаривал мнение Романовского, доказывая ему, что эта конная группа не может справиться с Буденным, даже если бы она и состояла из 10 000 шашек; что цифра 10 000 сильно преувеличена, ибо донцы и моя Кавказская дивизия, страшно измученные и ослабленные боями и дезертирством, далеко не достигают указанных им цифр; что корпус Науменко отнюдь не состоит из 4000 шашек, как он говорит, а лишь из 1200 человек, притом недостаточно сплоченных и уже потерявших дух, ибо сборный пункт корпуса, назначенный у Старого Оскола, был выбран слишком близко к фронту и вновь прибывавшие контингента, едва высадившись из поездов, подвергались ударам красной конницы; что остальные казачьи пополнения рассеивались, не доезжая до станции Тихорецкой, под влиянием встречных дезертиров и самостийников, что пополнения донцов прибывают без винтовок и седел и разбегаются от одиночных разъездов красных. Я жаловался на жалкую экипировку и обувь людей и неподкованность конского состава; указывал также генералу Романовскому на неудобство, могущее возникнуть вследствие подчинения заслуженного и знаменитого генерала Мамонтова молодому и сравнительно малоизвестному генералу Улагаю — неудобство тем более ощутительное, что главная масса конной группы должна была составиться из донцов, Улагай же был кубанец; я доказывал необходимость, не теряя времени, приступить к спешному формированию новых конных частей на северной окраине Кубани, причем брался выполнить эту задачу, но при условии немедленного примирения Главкома с народным представительством Кубани. Все мои доводы были тщетны. Ставка осталась при своем оптимизме, будучи уверенной даже в том, что мы отстоим Харьков. Я был приглашен на обед генералом Деникиным и убедился, что он разделяет мнение своего штаба. Во время моего пребывания в Таганроге ко мне заехал начальник английской военной миссии генерал Хольмен и просил меня прибыть в миссию для вручения мне ордена Бани, пожалованного Его Величеством английским Королем. Сговорившись и назначив подходящее для этой церемонии время я, в свою очередь, пригласил генерала Хольмена на ужин ко мне в поезд. Пригласил также генералов Романовского и Плющевского. Во время ужина играл известный скрипач, украшение петербургского «Аквариума» и любимец публики Жан Гулеско. По его просьбе я вывез его вместе с семьей из Харькова в своем поезде.
Жан Гулеско играл русские, родные, хватавшие за сердце песни. Мы все как-то размягчились; беседа наша стала задушевной и простой. Я разговорился с Романовским, которому сильно взгрустнулось. Разговор наш коснулся, между прочим, нелюбви к нему, которая ощущалась в армии.
— Главнокомандующий одинок, — сказал мне Иван Павлович. — Со всех сторон сыплются на него обвинения. Обвиняют его даже те, которые своим неразумием или недобросовестностью губят наше дело, — ведь таких много. Все партии стремятся сделать из него орудие своих целей. Бесконечно тяжел его жребий. Но я не покину его; пусть обвиняют меня в чем угодно, я не стану защищаться; буду счастлив, если мне удастся принять на себя хоть часть ударов, сыплющихся на него. В этом я вижу свою историческую задачу. Но тяжело, ох, как тяжело быть таким щитом. Чувствую, что паду под тяжестью этого креста, но утешаю себя мыслью, что сознательно и честно исполнил до конца свое назначение.
Он не удержался от слез и замолчал. Я знал, что этот умный, сдержанный и скромный человек говорит правду, ту правду, которую не высказал бы в другой обстановке. Я знал, что ему не свойственно ни хвастовство, ни желание порисоваться. Именно такова была роль этого большого и честного русского патриота, столь несправедливо и беспощадно затравленного презренными честолюбцами, поперек дороги коих он стал. Когда он пал впоследствии, сраженный из-за угла пулей убийц, бессознательно творивших дело высокопоставленных заговорщиков и реакционеров, я вспоминал не раз тот вечер; изнемогавший и чувствовавший уже за своей спиной подстерегавших его убийц, он тогда вспоминал попранную Родину и оплакивал свою мученическую долю.