Греческий огонь
Шрифт:
По поводу скорости как атрибута Бога в спор вмешался математик.
— Скорость может быть атрибутом или признаком Бога лишь в том случае, если она абсолютна, это несомненно. Но абсолютная скорость означает, что некто, отбыв из исходного пункта, одновременно прибывает в конечный пункт.
Куропалат Лев Фока застыл на мгновение с вилкой в руке и кусочком гусиной колбаски, которую он положил обратно в тарелку, и вмешался в спор о божественной скорости:
— Это трудноразрешимый вопрос, так как утверждение многоуважаемого математика опровергает принцип противоречия, сформулированный еще Анаксагором [10] , а в дальнейшем принятый и самим
[10] Анаксагор — греческий философ V в. до н.э.
— Аристотель — языческий философ, — вдруг отозвался теолог, — и поэтому, говоря о признаках и свойствах христианского Бога, мы вполне можем позволить себе опровергать принципы егo логики. Следует больше учитывать рассуждения Прокла [11] , который в своих «Началах теологии» утверждает, что существование Неподвижного Двигателя обязательно предполагает также и существование того, что движется, но дать импульс движению может только то, что Аристотель называет Неподвижным Двигателем. Таким образом, в своем рассуждении вы не учитываете, что неподвижное нечто дает импульс движению чего-то, что находится вне его, но не ограничено в своей неподвижности, поскольку включает в себя и другие субстанции, а потому его следует рассматривать как самодвижущееся нечто. В этом случае движение есть не что иное, как простое распространение, не имеющее ни начала, ни конца, и поэтому скорость, которую я привел в качестве примера одного из божественных признаков, осуществляется внутри некоего Высшего Существа, неправомерно отождествляемого с Неподвижным Двигателем Аристотеля. Нo если мы все-таки решим вписать скорость в ряд других признаков, по необходимости бесконечных, то, по словам Прокла, мы будем спорить всуе, и в этом случае лучше помолчать, как то предписывает нам вера.
[11] Прокл — греческий философ, неоплатоник V в. н.э.
Лев Фока вновь решил вмешаться, опасаясь, что вечер сведется к перепалке между математиком и теологом, которые вели свой ученый спор с неторопливым спокойствием людей, уверенных, что у них большой запас аргументов и что они могут рассчитывать на внимание слушателей.
— По-моему, бестактно, — сказал Лев Фока, — впутывать религию в вопросы, которые мы обсуждаем в соответствии с принципами логики.
— Я лишь имел в виду те случаи, когда религия предписывает нам промолчать, особенно ситуации, подобные вашей, когда досужая болтовня не отличается ни логикой, ни тактом.
Лев Фока, обиженный и несколько сбитый с толку суровой отповедью придворного теолога, даже не успел собраться с мыслями, чтобы ответить, как свой спор с теологом вновь продолжил математик, предварительно отрезав себе приличный кусок жареного козленка и отложив в сторону нож.
— Итак, вы сводите понятие пространства к небесам, населенным существами неподвижными, подвижными и самодвижущимися?
На этот иронический вопрос теолог ответил с обычной для него невозмутимостью.
— Мне кажется, что предметом нашего спора является Всемогущий Господь, или, если хотите, Неподвижный Двигатель, а не пространство с населяющими его существами.
— Я имел в виду некое Высшее Существо, — сказал математик, — или, говоря словами афинского философа, Неподвижный Двигатель. Но я могу сформулировать вопрос иначе: если Бог Всемогущий допускает понятие пространства, то тем самым он допускает и геометрию со всеми присущими ей формами, включая и сферу, самую совершенную из всех геометрических форм?
— Понятие
— Бесконечное пространство, в соответствии с учением Евклида, складывается из бесконечного множества точек, удаленных друг от друга. Не так ли?
— Я понял, что вы имеете в виду: можно рассчитать расстояние от одной точки до другой, и это расстояние можно пройти с той или иной скоростью. Но, поскольку Высшее Существо присутствует во всех этих точках одновременно, невозможно рассчитать ни расстояния между ними, ни тем более скорости.
Холодный воздух в Зале Триклиния сделался ледяным, и пирующие даже перестали жевать, чтобы не упустить ни единого слова из спора между теологом и математиком.
— Христианские философы часто говорят о небесной сфере. Так что же, и в этом случае нельзя рассчитать отстоящие друг от друга точки? Но ведь если допускается форма сферы, то тем самым допускается некое пространство, ограниченное поверхностью с соответствующими очертаниями. По крайней мере в этом вы со мной согласны?
— Разумеется, — ответствовал теолог, — если исходить из геометрии Евклида.
— А разве существует какая-то божественная геометрия, отличная от геометрии Евклида? Может быть, вы даже собираетесь сообщить мне, будто это новое учение о формах допускает некую бесконечную сферу, которая отождествляется с бесконечным существом? Не кажется ли вам, что учение о геометрических формах, включая и сферу, опровергает идею бесконечности, этого абсолютного метафизического зла, которое существует в космосе, порождая в нем хаос?
— Если вы имеете в виду идею, порождающую хаос в сознании человека, то здесь я с вами согласен, но если вы ведете речь о космосе, то приходится думать, что вы считаете именно Бога тем абсолютным метафизическим злом, которое распространяет хаос в космосе?
— Я говорил об идее, а идея может посеять хаос лишь в воображаемом космосе, существующем в представлениях человека. Мне казалось, что это очевидно и как бы само собой разумеется. Но у меня такое впечатление, что с помощью своих софизмов вы пытаетесь уклониться от ответа на вопрос, существует ли бесконечная сфера?
— Я уже вам ответил.
— Но я имею в виду не ту сферу, о которой говорит Евклид, а ту, о которой говорят наши христианские философы.
— Небесная сфера — всего лишь красивая метафора, и, как вы знаете, метафоры не существуют в пространстве и вообще не имеют материального воплощения, а потому их нельзя измерить, нельзя привязать к какой-либо геометрической форме.
Математик понял, что не сможет продолжать спор далее, нс забредая в опасные теологические дебри.
— Я потратил долгие годы на изучение Евклидовой геометрии и был бы счастлив, если бы в ближайшее время вы соблаговолили посвятить меня в тонкости божественной геометрии, в которой, признаюсь, я полный профан.
После этих слов теолог сосредоточил все свое внимание на куске жареного козленка, лежащем у него на блюде, и присутствующие поняли, что он не собирается отвечать на провокационную реплику собеседника и что такая точная и замкнутая форма, как геометрическая сфера, растаяла в риторическом облачке.
Юная регентша Феофано, устало следившая за этой длинной теологической диатрибой [12] , с трудом сдерживая зевоту, наклонилась к Бринге и зашептала ему на ухо:
[12] Диатриба — резкая, желчная речь с придирками личного характера.