Грех и другие рассказы

Прилепин Захар

* * *

Воет, в кровь задрав ногти, вся дремучая рать.Мясорубка до ночи или бойня с утра.Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотритв глаза.И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.Ошалевшие други цедят трепетный мед.Из красавиц в округе только смерть берет в рот.Не найти ни барана, ни новых ворот.Отступать еще рано. Неохота вперед.Здесь сидим. Чешем ребра. Рты кривим. Ждемприказ.Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.Солнце светит так ярко... как дурак без порток.Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.Из заоблачной сини машет белый платок....Знаешь как ее имякак бродили босымиобнаженными

плылиразнесло на быстрине...Я все знаю, браток.

* * *

иногда я думаю: возможно все случилось иначеи ныне происходящеелишь клочья посттравматического бредабрызги разорвавшейся памятихолостой ход остановленного разумабыть может той веснойлежа с автоматом в мерзлой и мерзкой грязиусыпанной гильзамибыть может тогда — спустя три часа —когда выстрелы утихлии все побрели к развороченной как кулекс новогодними подарками колоннея не встал и остался лежать уже леденеяи корявого меня втащили в кузови чтобы вырвать из рук автомат уперлись ногойв твердый живота мне было все равноили быть можетв той зимней авариия не стал равнодушно разглядыватьзамысловатые узоры лобовикаи остался сидетьс въехавшим в грудную клетку рулевымтупо открыв рот и вытаращив глазано скорее всего в деревне где я родился и не былтак давно —если попасть туда незаметнонеизвестно как очутиться там соглядатаемпритаившимся за деревьями у желтогонелепого дома —в той деревне я увижу белобрысого мальчикас тонкими рукамиразглядывающего цыпляткоторый конечно же не я не я и мной быть неможет

* * *

Я куплю себе портрет Сталинатри на трив подсобке закрытого на вечный ремонт музеяу сторожа, который ничего не помнит.Не помнит даже Сталина.

Я куплю себе портрет Сталина. — Трубка, френч, лукавый прищур. — Блядь дешевая купит Рублева. — Бить земные поклоны и плакать. — Все шалавы закупятся дурью. — Все набьют себе щеки жалостью. — Плохиши, вашу мать, перевертыши. — Я глаза вам повыдавлю, ироды. — Эти гиблые, эти мерзлые. — Эти вами ли земли обжитые.

Нераскаянный на развалинах. — Пращур внуков моих растерявшихся. — От огней святорусского табора. — Я куплю себе портрет Сталина. — Да хоть ирода, да хоть дьявола. — Обменяю на крест и на ладанку. — Гадом буду, я сниться вам стану. — Здравствуй, родина! Мы — твое стадо.

Мы и быдло тебе и паства. — Мы тебе приготовим блюдо. — Из двух тысяч годин бесстрашия. — Жри, собака! заплачено кровью! — Разворована наша житница. — Едет набок седая кровля. — Неприступные наши ворота. — Разодрала, как рот, зевота. — Хахаль твой ходит гоголем-моголем. — Достоевская моя родина — роговица глаза оленьего. — Злыми псами кишок твоих вырвано.

Ах, шалавы иконописные! — Поднимите свои бесстыжие, свои юбки цветные алые. — Свои очи, как Бог уставшие. — Свои головы дурьи рыжие. — Ах, поэты мои рублевые, сколько ереси в вас, это надо же. — Мои девочки беспонтовые, мои мальчики бесшабашные.

Павел ВасильевАртем ВеселыйИван Приблудный Борис Корнилов

Приходите ко мне, мои близкие. — Будем есть с вами черные ягоды. — Я прошу вас о понимании. — Я несу вам просьбу о милости из моей поднебесной волости. — Имена ваши в моем имени. — Наша родина нам заступница. — Выше взоры и тише музыка — начинается день поминания.

Я куплю себе портрет Сталина...

* * *

звук колокольчиказапах цветовтыв одиночестве танцующая вальсна холмесамый светлый сон мне приснилсяв трясущемся грузовикегде я затерялся среди трупов людейрасстрелянных вместе со мною

Концерт

В полночный зной в кафе у Иорданасмешалось все. Коктейль не остужал.Лица касался вдохновенный жар:мягка волна взрывная, как сметана.Дрожит висок. Куда нам наступать?Восток

разрознен. Всюду рубежи.Смешалось все. И жалок автомат.Мозг ужасом раздавлен, как томат.О, позвоночник мой, тебя не убежишь!Над океаном мороки возникли,их шаг гремит, как радостный скелет.Здесь полночь бьют изящные зенитки,их алый зев к Всевышнему воздет.Но не дарует Он ни окрика, ни вздоха.Грудные клетки в крике рвет пехота,сердца на волю отпускает, озверев.И пенье упокойное Востока.И горла тонкие зениток на заре.Держитесь дальше блеска папирос:здесь снайпера не верят в светлячков.Где тот семит, что задал нам вопрос?Ответ готов, зайдите после трехстаканов. Мальчик, выдай нам гранат.И ножик — разрезать его на части,и блюдо, чтобы алый сок собрать.Аллах Акбар, о кроткий мой собрат!Нарушим это пошлое всевластье.Восход. Восток теряет рубежи.Сдирая шкуру, сладко обнаружитьржаное мясо. Здесь наслоен жир.Топчу ногой: Восток, яви мне душу!Ужели она — жалкая прореха?Внутри Саддама ветер ищет эхо.Внутри Адама глухо, как в земле.Но на Содом заявится прорухав ушанке и с лицом навеселе.Страшись тогда, испитый неврастеник,вомнет тебя спокойная пята.И будет мир. И в мир придет цветенье.Корявых гусениц увидим мы в цветах.Взойдет бесстрастно сумрак галифе,не разделив виновных и безвинных.Пока же мы немного подшофе.Восток завис в израильских кафе.Мы слушаем пластинку Палестины.Мясной концерт в кафе у Иордана...

* * *

...уж лучше ржавою слюной дырявить наст,лицом в снегу шептать: «Ну, отстрелялся,воин...»,не звать ушедших на высотку, там, где нашкусок земли отобран и присвоен,и лучше, щурясь, видеть ярый флаг,разнежившийся в небесах медово,и слышать шаг невидимых фаланг,фалангой пальца касаясь спускового,и лучше нежить и ласкать свою беду,свою бедовую, но правую победу,питаясь яростью дурною, и в бредунести в четверг то, что обрыдло в среду, —вот, Отче, вот Отечество, и всё:здесь больше нет ни смысла, ни ответа,листье опавшее, степное будылье,тоска запечная от века и до века.Для вас Империя смердит, а мы есть смердыИмперии, мы прах ее и дым,мы соль ее, и каждые два метраее Величества собою освятим.Здесь солоно на вкус, здесь на восходержаная кровь восходит до небес,беспамятство земное хороводитнас от «покамест» и до «позарез»,здесь небеса брюхаты, их подшерстокосклизл и затхл, не греет, но парит,здесь каждый неприкаянный подростокна злом косноязычье говорит.Мы здесь примерзли языками, брюхом,каждойсвоей ресницей, каждым волоском,мы безымянны все, но всякий павшийсидит средь нас за сумрачным столом.Так, значит, лучше — лучше, как мы есть,как были мы и так, как мы пребудем,вот ребра — сердце сохранить, вот крест,вот родины больные перепутья,и лучше мне безбрежия ее,чем ваша гнусь, расчеты, сплетни, сметы,ухмылки ваши, мерзкое вранье,слова никчемные и лживые победы...

* * *

Беспамятство. Не помню детства,строй чисел, написанье слов...Мое изнеженное сердцена век меня переросло.Искал тебя, ловил все вести,шел за тобою в глушь, и тамтобой оттянутые ветвитак сладко били по глазам.

Сержант

Он затевал этот разговор с каждым бойцом в отряде, и не по разу.

С виду — нормальный парень, а поди ж ты.

— Каждый человек должен определить для себя какие-то вещи, — мусолил он в который раз, и Сержант уже догадывался, к чему идет речь. Слушал лениво, не без тайной иронии. — Я знаю, чего никогда не позволю себе, — говорил он, звали его Витькой. — И считаю это верным. И знаю, чего не позволю своей женщине, своей жене. Я никогда не буду пользовать ее в рот. И ей не позволю это делать с собой, даже если она захочет. И никогда не буду пользовать ее...

— Ты уже рассказывал, Вить, — обрывал его Сержант. — Я помню, куда ты ее не будешь... Я даже готов разделить твою точку зрения. Зачем ты только всем про это рассказываешь?