Грех с ароматом полыни
Шрифт:
Алла много еще чего говорила, убеждала, уговаривала. И он как-то понемногу успокоился. Но предателем себя все равно чувствовал. До сих пор. И разве имел он теперь право звонить Еве и просить ее о помощи? Нет.
Хотя…
С другой стороны, это был бы шикарный предлог затащить ее в гости. Он болен, он слаб. Она бы не смогла его не выслушать. И тогда он бы покаялся. И, может быть, даже встал перед ней на колени.
С этими мыслями он и уснул.
Проснувшись, обнаружил у себя все те же тридцать восемь и семь. К температуре добавились
Еле дотащившись до ванной и взглянув на себя в зеркало над раковиной, он ужаснулся. Таким уродливым он себе еще ни разу не казался.
Еве звонить передумал. Любоваться тут было нечем. И голос отвратительный – гнусавый, чужой.
По-стариковски шаркая подошвами тапок, он пошел в кухню. Поставил чайник на плиту, полез в холодильник. Кроме пакета кефира и пяти яиц ничего не было. Он по субботам обычно делал вылазки в магазин и закупался на неделю. Сегодня была суббота. А он заболел. Буквально слег!
Егору сделалось себя так жалко, что он сморщился. Больной, голодный, никому не нужный. Можно было бы, конечно, позвонить Аллочке, но от нее суеты больше, чем пользы.
Ева! Только Ева могла его спасти. Но ее он звать на помощь точно не станет.
Егор доедал отвратительную по вкусу яичницу, хрустевшую скорлупой, когда в дверь позвонили.
Кого принесло, он не имел понятия. Это могла быть сестра, которой срочно понадобились деньги или его машина. Это могли быть представители из спортивного комитета их района, которые до него не дозвонились, потому что он спал, как убитый. Это могли быть…
Это была Ева!
Градус его тела, кажется, тут же подскочил еще выше, стоило ему открыть дверь и увидеть ее. Виски сдавило так, что он на мгновение ослеп. И видел ее только по памяти: высокую, худую, невероятно красивую, загорелую.
Может, у него галлюцинации? Может, он уже сходит с ума от своей страшной простуды? Ева не могла приехать. Она его прогнала. И сказала, что не любит, что не хочет и что исправить уже ничего нельзя. В ней к нему уже ничего никогда не поменяется.
Зрение вернулось. Ева стояла перед ним и рассматривала его безо всякого выражения, так она смотрела на всех, всегда. Она стала еще красивее. Ей очень шел загар. В узких светлых джинсах и широком свитере черного цвета с высоким горлом, обнимающим ее длинную стройную шею. Стрижка все та же: под мальчика.
– Здорово, Минаков, – первой произнесла она, потому что он стоял и как дурак молчал. – Пустишь?
– Привет, Звонарева, – проскрипел он, отступая в сторону. – Пущу.
Она хмыкнула на звук его скрипучего голоса. Вошла. Швырнула сумочку на пол под вешалкой. Оставила у порога кроссовки, по-особенному выйдя из них.
Егор всегда поражался тому, как она разувается. Она не снимала обувь, не сбрасывала, она выходила из нее – грациозно, плавно, как в танце.
– Болеешь? – спросила она, сразу проходя босой в кухню.
Оглядела его тарелку с остатками отвратительной яичницы,
– Жрешь всякую гадость. Что так? Поухаживать некому?
Она обернулась на него, оглядела с головы до ног. Хмыкнула со словами:
– Небось еще себя и жалеешь.
– Ничего я не жалею, – проворчал Егор, сел на свое место перед тарелкой с остывшим завтраком. – Чай будешь?
– Нет.
– А кофе?
– И кофе не буду, Минаков. Потому что кофе у тебя дрянной. Ты же знаешь.
Ее зеленые глазищи, всегда сводившие его с ума, уставились на него, странно блеснули.
Ева отвернулась к окну, за которым бесился рыжий сентябрь. Постучала пальцами по подоконнику. И тут же потерла пальцы друг о друга, подоконник был пыльным.
И произнесла, не обернувшись:
– Вообще-то я к тебе по делу, Минаков.
Мог бы поострить, ляпнуть какую-нибудь ерунду, типа: надеялся, что она соскучилась. Но он не рискнул.
– Слушаю тебя, – скрипнул он простуженным голосом, подавив желание шутить и быть остроумным.
– Мне нужна твоя помощь.
И снова захотелось затянуть: «Да ладно! Чего вдруг понадобился?»
А еще три месяца назад…
Вернее, два месяца и двадцать один день назад ни помощь не нужна была, ни он сам. И велено было близко не подходить. И не звонить. И не писать противных глупых сообщений.
Не затянул. Просто сказал:
– Всегда готов.
– Вот и славно, – выдохнула Ева с облегчением.
Повернулась к нему с полуулыбкой, оглядела стол.
– Тогда стану тебе, что ли, родной матерью. Сгоняю в магазин и в аптеку. Накормлю и вылечу.
И она вышла прочь с кухни. Так же грациозно влезла в обувь, подняла с пола сумочку, взялась за дверную ручку. И он не выдержал:
– А если бы отказался помочь тебе, не стала бы меня кормить и лечить?
– Не-а, – ответила Ева, мотнув головой.
– Даже такого хворого, беспомощного?
– Не-а, – повторила она.
Прошлась взглядом по его вытянутым на коленках спортивным штанам, по потной застиранной футболке и сердито пробубнила:
– Я бы тебя тогда просто добила. Пока ты беспомощный.
И она ушла. На целый час. Он уже даже стал подумывать, что она снова вернулась в свою новую жизнь, куда ему не было хода. В которой они не виделись, не созванивались и не переписывались. В которой его душу выжимало так, что выть хотелось.
Ева вернулась. В каждой руке по два туго набитых пакета с едой, с лекарствами. Она тут же принялась их смешивать с водой, что-то капала ему в нос, втирала в затылок и виски. Он чихал, морщился от горького вкуса, жмурился от растирки, которая лезла в глаза. Но уже через час чувствовал себя много бодрее. А может, это случилось от того, что Ева сновала по его кухне, готовила еду и все что-то говорила и говорила. Про увольнение, про статьи в журналах и газетах, про странные слова, которых никто не мог слышать.