Грех (сборник)
Шрифт:
– Привет, леший, – поприветствовал он меня шёпотом, заглядывая в глаз. – Какие планы?
– Никаких. Я не буду, – твёрдо ответил я, не снимая с головы занавески.
– Ну ты поморгай тут ещё, подумай, – посоветовал он мне и вышел.
Посидев с минуту, я с раздражением снял с головы пыльную ткань, достал из кармана сигареты, нащупал, не видя, банку на столике, снял её и приспособил в качестве пепельницы, поставив рядом.
Медленно выпустил дым, стараясь не прислушиваться и всё-таки слыша что-то невнятное, неясное, размеренное,
Потом раздался женский смех: очень приятный, глубокий и радостный.
Путаясь в занавеске, я вылез из-под стола и встал у балконной двери. За шторами в комнате было не разглядеть ни спины, ни пятки. В две затяжки я докурил сигарету и бросил её в банку, с остервенением плюнув сверху и получив в ответ пеплом в глаза.
В комнате больше никто не смеялся, и вообще ничего не было слышно.
Давно я не чувствовал себя так дурно, даже захотелось прыгнуть с балкона: не то чтоб разбиться, а просто чтоб не торчать тут.
Посмотрел на прохожих, слоняющихся туда-сюда. Снова торопливо покурил. Потом опять прилип к стеклу оконной двери и подумал, что выражение моего отражённого лица, наверное, было такое, словно я сейчас заскулю и даже завою чуть-чуть.
Но завыл не я.
В квартире раздался истошный вопль, долгий, пронзительный и разнообразный.
Первым побуждением было рвануться в комнату на помощь, даром что спустя мгновение я догадался, кто кричит: это Рубчик, чёрт его подери!
Братик и его гостья явно, скажем так, разлучились – это было понятно по интонациям их всполошённых голосов.
Я увидел, как братик в красивых семейных трусах и просторной майке, не забыв надеть тапки, пошлёпал в комнату к заходящемуся в крике Рубчику, а следом, голенькая, выбежала его спутница. Она встала у дверей на цыпочках, пытаясь понять, в чём дело, тем более что Рубчик начал хрипло рыдать и кликать свою маму, громко ударяя коленями о дно дивана.
Девушка была стройна и черноволоса, к тому же у неё оказались крепкие нервы: не дожидаясь, когда братик разберётся с источником крика, она легко упорхнула в ванную комнату, даже своих лёгких тряпочек не прихватив. Лица её рассмотреть не удалось.
Раскрыв балконную дверь, я кинулся к братику. Заперевшись в малой комнате, мы раскрыли диван и увидели Рубчика.
На лице его разом, в доли мгновения, сменилось несколько неизмеримо глубоких эмоций: исчез чёрный, кромешный ужас, пришла лёгкая надежда и следом выглянуло удивление, ещё не рассеяв, впрочем, страха.
– Вы… Вы откуда?
– Хули ты орёшь, Рубило? – спросил братик злым шёпотом. – Хули ты орёшь?
– Мне приснилось, что я в гробу! – сказал Рубчик таким высоким голосом, каким не говорил никогда – я по крайней мере не слышал. – В гробу! Я не в гробу?
Он сел в ящике для белья и огляделся.
– Зачем я тут лежу? – спросил он.
– На, Рубчик, покури! – предложил ему братик и сунул в зубы сигарету, тут же поднеся горячий
– И выпить! – сказал Рубчик хрипло и капризно.
Братик выглянул в коридор, осмотрелся – в ванной ещё шумела вода, – сбегал на кухню и вернулся с недопитым стаканом водки и огурцом:
– На-на, и выпей. Только не ори больше.
Рубчик брезгливо вылез из ящика, быстро выпил водки и закусил брызнувшим огурчиком. Мы сложили диван, и Рубчик упал на подушки: ноги, видимо, всё ещё не держали его. Он с удовольствием оглядывал комнату, удивляясь своему возвращению в мир.
– Дай ещё закурить, – сказал он мне.
Я дал ему сигарету и даже пепельницу принёс: Рубчик вновь примостил пепельницу на грудь.
– Ой, пацаны, – сказал он сипло. – Как страшно на том свете, бляха-муха.
Братик, склонившись к Рубчику, в двух словах объяснил, что происходит, и Рубчик всполошился:
– А мне? А я?
– Погодь, – сказал братик. – Лежи тут тихо. Я решу вопрос, понял?
– Жду! – сказал Рубчик и улыбнулся.
Улыбка оказалась ласковой, дурной: он всё ещё был пьян, а от новой стопки его вновь понесло по течению, вялого и бестрепетного.
Я ушёл на кухню пить чай.
Вода в ванной стихла. Снова послышались шаги, и девичий голос, весёлый и освоившийся, спросил:
– Кто там у тебя кричал, Валенька?
«Надо же, – подумал я неопределённо, – уже Валенька. Когда он успел… очаровать её?..»
Впрочем, как ни странно, пошлым обращение к братику нашей гости не было. Звук голоса её мне показался чистым и лишённым тех гадких интонаций, за которые хотелось иных знакомых мне юных девиц то ли гнать сразу, то ли бить по губам.
Она обратилась к братику как к родному, словно почувствовала, что он не обидит её. Или, быть может, заговаривала возможную обиду своими ласковыми интонациями.
Братик что-то захохмил в большой комнате. Я тихо мешал ложечкой чай и слышал, как она начинала смеяться, потом стихала, потом снова смеялась, а потом начала дышать, дышать, дышать, никак не умея поймать столько воздуха, чтобы успокоиться. Она очень искренне дышала.
Я потряс пустой бутылкой из-под водки, пытаясь заполучить в усохшую пасть хоть несколько капель, встал со стула, сделал две ходки из угла в угол кухни, снова зачем-то включил чайник и затем долго смотрел на спичку, пока она не стала жечь мне пальцы.
Вскоре чайник задрожал и засвистел, и свист его был высок и противен.
– Там свистит кто-то, – сказал девичий голос.
– Это… у нас птица там поет. Канарейка, – ответил братик равнодушно.
Я чуть повернул конфорку, и канарейка запела тише, брызгая, впрочем, кипятком из раздражённого, горячего горла.
По интонации мужского голоса я догадался, что братик приступил к переговорам о Рубчике.
– …Я тебе говорю: он отличный парень… – доносилось до меня, – красивый… тебе что, жалко для нормальных пацанов?..