Грех
Шрифт:
Виктор в отношении с Зайнап стал тираном. Ее собачий преданный вид, заискивающий взгляд с годами стали ее лицом, не тем, веселым и озорным, что было раньше, которое он обожал, ее виноватость раздражала его до слепой ярости. Их редкие засыпания в одной постели не приносили никакой радости, об удовольствии и удовлетворении и речи не могло быть. Он и раньше не безумствовал в постели, он во всем был рассудительным и спокойным, а теперь он просто сбрасывал скопившиеся мужские гормоны, а она лежала послушная и неподвижная.
Службу они дослуживали в Москве. Виктор таки стал полковником, но до генеральских погон не дорос, за званием нужно было ехать в тмутаракань, а здоровье о себе изредка напоминало. И слава богу, в Москве и квартиру получили, и Стас учился в престижном вузе, и в госпитале можно было подлечиться.
В душе Виктора обида так и не угасала. А в том, что он не стал генералом, что чего-то не случилось в его жизни, он винил Зайнап. Молчал, ничего не говорил, но не простил и ничего не забыл…
Подошел срок, Виктор принял правильное и своевременное решение уходить в отставку. У него была большая выслуга лет, возраст тоже наступал критический, ожидать, что ему предложат уволиться, он не мог и не хотел, это было бы унизительно и обидно.
На общем построении командир от лица вышестоящего командования зачитал приказ о награждении полковника Шипитько орденом, зачитал благодарность за подписью министра обороны и перед личным составом обнял и расцеловал Виктора, добавив:
– С тобой, полковник, я бы пошел в разведку.
Вечером приглашенные на прощальный банкет
С совещания подъехал командир, за ним из штаба увязался… полковник Гуртовой. Расселся за столом, стал гнать рюмку за рюмкой. Захмелел быстро, по роже его сытой было видно, что пьет он часто и помногу.
Командир в тосте своем повторил:
– С тобой, Виктор, можно идти в разведку, надежный ты; спасибо, брат, за службу и за дружбу. Мы с тобой делили и хлеб, и соль, и воду, всегда делили поровну…
И в этот момент поднялся Петр Гуртовой, еще более огромный, чем раньше, его покачивало от выпитого:– Позвольте и мне сказать. Я Виктора знаю с лейтенантских погон. Он меня тоже выручал, и не раз, – Петр глумливо, по-шутовски сделал поклон. – И делились мы всем, больше, чем солью и хлебом, правда, Виктор? Мы делились всем, правда, Зайнап? – женщина окаменела сразу, как только она увидела входящего в зал Петра, а теперь ледяной холод вообще сковал и тело, и руки, и сердце.
– Петр, сядь, посиди, – Виктор хотел остановить его, но тот продолжал еще громче:
– Да чего уж? Все делили. Я вот Змейке ребенка сделал, красавица у нас дочь, нашла меня, встречались мы. А потом Виктору я Змейку, то есть нет, как там тебя по-новому, Зоя… вот я ее и продал ему. За большие деньги! Но она меня и тогда любила, и теперь любит, понял ты, полковник? Купил ты ее у меня, а она меня любит.
Виктор побагровел, попытался выйти из-за стола, стал заваливаться все больше и больше, поддержать не успели, упал.
Его не спасли. Мозг его разорвало, как будто кто-то туда гранату бросил.
Похоронили Виктора на Троекуровском кладбище со всеми воинскими почестями.
Зайнап несколько дней была без сознания, перестала ходить и говорить, она не понимала, где она находится, что происходит вокруг нее, и не помнила того, что произошло. На похоронах мужа она не была.
Позже она стала узнавать сына, понемногу начала вспоминать, звала мужа и никак не могла поверить, что больше его не увидит никогда. Никогда…Гуртового по рапорту генерала и после короткого расследования уволили из армии. Быстро. За три дня. Без выходного пособия, без почестей, без наград.
Зайнап потихоньку стала оправляться, просила сына забрать ее домой. Врачи не решались ее отпускать, но сын нашел сиделку, и сам все свободное время проводил с матерью.
Когда она стала увереннее ходить, окрепла, сын отвез ее на кладбище, к отцу. Памятника еще не было, стояла красная деревянная тумба с красной звездой наверху. А внизу – портрет Виктора, в папахе, в шинели, уверенного, молодого, красивого, сильного, мужественного.
Упала вдова на колени, обняла портрет, зашептала:
– Прости меня, мой дорогой! Прости за безвременную смерть твою, за наши последние безрадостные годы жизни. И знай, мой родной, я верна была тебе, всегда верна. Я не тебе изменила, я семью нашу спасала. Как могла, как бабий ум мне подсказал, так и спасала. Виновата я перед тобою в том, что не рассказала тебе, что в самом начале было в моей жизни, о ребенке не рассказала. Ты бы сумел все понять и не навредил бы семье Сонечки. И не смог бы меня всю мою жизнь шантажировать Петр, заставлять поступать так, как ему хотелось; всю жизнь, Витенька, нашу с тобою долгую жизнь я жила в страхе и ожидании подлости от Петра, будь он проклят! И не уйду я из этой жизни, пока не воздам ему по его «заслугам», и смерть твою я ему не прощу. А тебя я любила всегда, тебя, а не его.
Сын не мешал разговору матери с отцом, не вслушивался в ее бормотание, он видел и понимал степень ее страдания, жаль только, что отец ее услышать уже не сможет.
Стала Зайнап часто на кладбище ездить, газончик засадила цветами, рябинку по осени подсадила. Придет, поковыряется, польет все – и все разговаривает с Виктором, о сыне говорит, о молодости их вспоминает, светло так улыбается, будто Виктор здесь, где-то за спиной стоит и все слышит.
И принесла нелегкая в какой-то день Гуртового. У него на том кладбище мать с отцом лежали. На другом участке, на давнем и дальнем, а вот чего его сюда занесло?
А его не занесло. Он частенько наведывался сюда, смотрел на фотографию Виктора и продолжал с ним вести разговоры:
– Ну что? Победил меня, отомстил? Мертвый, а отомстил. Выперли меня из армии, без почестей, быстро и тихо, а все из-за тебя. Ну, лежи, лежи. А я еще поживу, да еще и порадуюсь! Да еще и жену твою обласкаю.
– Здравствуй, Зайнап, – как всегда, со спины подкрался Петр. – Что, цветочки сажаешь?
Зайнап от неожиданности руки отпустила, так носом в цветы и уткнулась. Обернулась. Первая мысль молнией ударила: вот сейчас этим булыжником по голове ему дам, и все. Но остановилась: не хватит сил, чтоб до его головы достать, а сам-то ведь не подставит…
– Здравствуй, Петр. Что ты тут делаешь, зачем пришел? – поднявшись с колен на ноги, осмотрев Петра с головы до ног, ответила Зайнап.
– Я сюда часто прихожу, родителей проведаю и сюда иду. С муженьком твоим законным разговариваю. Тебя надеялся увидеть.
– А зачем меня видеть? Ты уже все, что замышлял, сделал. Я теперь, как неживая, меня уже ничем не проймешь и не напугаешь. Я вместе с Виктором умерла.
– А я тебе про нашу дочку рассказать хочу. Только не здесь, пойдем отсюда. Может, в кафе зайдем?
– Нет, в кафе я не пойду, – Зайнап о чем-то напряженно думала, губы сжала, брови нахмурила. – Знаешь, приходи-ка ты завтра ко мне домой, посидим, ты все и расскажешь. Как ты, не против?
– Ух ты, Змейка моя озорная! Неужели еще у нас получится, горяченькая моя? Нет, я не против. Когда мне прийти? – продолжал Петр приговаривать прямо здесь, над могилой человека, которого убивал-убивал и наконец убил. Прямо над могилой…
Зайнап, сцепив зубы, чтобы не закричать, кивала головой, в которой уже вызревал план страшной мести этому чудовищу, разрушившему всю ее жизнь.
Обозначили время встречи, разъехались каждый в свою сторону. По пути домой несчастная женщина зашла в аптеку и купила две упаковки таблеток – она слышала, что от них спят крепко и долго, иногда засыпают навсегда…
Назавтра Зайнап приготовила плов, такой, как умела готовить ее мама и готовила она сама, настоящий узбекский плов, рассыпчатый, ароматный. Раньше Петр съедал по две объемистых тарелки, все наесться не мог. Вот сегодня Зайнап решила накормить его досыта – в последний раз, надеялась она.
Неделю назад Стасик уехал на практику на Камчатку, сам попросился, чтобы увидеть чужедальние края. Мать уже опасений не вызывала ни у него, ни у врачей. Она вела нормальный образ жизни, была, как прежде, приветлива и дружелюбна, правда, улыбалась редко, только когда с сыном своим разговаривала.
Петр заявился даже раньше назначенного времени, цветы, подлец, принес и, конечно, бутылку, как же он без нее?
– Ай да хозяюшка, ай да умница! Твоим пловом даже не улице пахнет. Если бы адреса не знал, по запаху нашел бы.
Он ручищи свои протянул, хотел облапить ее:
– Ты такая же стройненькая, как раньше. Моя корова яловая на двух стульях сидит, да еще по бокам свешивается, а ты двоих родила, а фигурка, как у девочки. Что-то у меня даже шевелиться начинает, может, вспомним прошлое, а, Змейка моя? Попробуем?
– Ишь ты, есть чему шевелиться? Ладно, посмотрим. Только попозже, а сейчас садись за стол, пировать с тобою будем и разговоры разговаривать, – пригласила Зайнап. Петр хотел открыть принесенную бутылку водки, но Зайнап убрала ее:
– Я холодненькую дам, а эта пусть постоит, остынет. А мне шампанского открой и налей, ты же любил меня шампанским поить. Наливай и рассказывай, что ты там про дочку
– Ничего не придумывал. Лет семь или восемь назад ко мне домой пришла девушка, я еще не вернулся со службы. Моя не хотела ее впускать, но Галка вся в меня – отодвинула ее с прохода, прошла и сказала, я, мол, к отцу своему пришла, он будет рад, а вы мне пока кофе сварите, и альбом с фотографиями дайте. Моя-то клуша вроде и сама нахальная, а тут растерялась, сразу поверила – Галка точно на меня похожа! Тихонько мне из спальни позвонила, говорит, иди, кобель, домой, дочка тебя дожидается, откуда она у тебя взялась?
– Давай еще налей, выпьем и дальше рассказывай.
Выпили. Петр жрал плов, нахваливал и между чавками продолжал рассказ:
– Приехал я домой, обомлел – свой портрет перед собою и увидел. Зайнап, какую ты мне дочку родила! Она же у меня единственная! – вроде как всхлипнуть захотел, да не получилось.
Налил себе еще стопку, одним глотком выпил. Заговорил дальше:
– Она ездила в Самарканд, была в гарнизоне, нашла там старожилов, расспросы вела, в общем, узнала, сопоставила фамилии Виктора и мою. Ну, тебя она уже знала, знала, что ты ее родила, сказала мне, что никогда не простит нас, что бросили ее. Так вот, узнала фамилию мою, стала по отделам кадров разыскивать. Денег у нее – куры не клюют. Жила она с каким-то лихим парнем, он много чего ей оставил. Убили его.
А она свое дело на эти денежки открыла, у нее свои рестораны есть, кафе, богатая она у нас, Змейка. Ой, что-то мне жарко, открой окошко. Давай еще выпьем.
Зайнап думала: уже больше чем полбутылки выпил, и хоть бы что! Она же в бутылке всю упаковку лекарства растворила! И пожалела, что плов жирный и вкусный приготовила, наверное, он лекарство растворяет… Или лекарство просроченное, испортилось?
А Петр, выпив очередную стопку, рассказывал дальше:
– Моя-то смотрела на нас и приговаривала: когда ж ты, кобель, успел? Что ж я ничего не знала? А Галка ее в упор не видит, все ко мне, то «папка» скажет, то «папашка», расскажи да расскажи, как это ты мою мамочку-малолетку изнасиловал? Я рассказал, что все по согласию, что про беременность ты мне ничего не сказала, что мы потом вместе жили, что еще потом любились… – его речь замедлялась все больше и больше, в конце концов он замолк, обмяк и свалился со стула с грохотом и шумом.
Зайнап убрала со стола останки еды, посуду всю перемыла, по местам расставила и снова вошла в комнату. Петр как-то боком лежал на полу, лицом в пол уткнулся. Огромным усилием ей удалось перевернуть тяжелое тело на спину. Его раскормленные щеки, жирный, как у хряка, подбородок развалились по груди и плечам, ноги разбросались по сторонам.
Зайнап нагнулась, послушала, дышит он или нет. Нашла пульс, он еле-еле прощупывался, но все-таки он не умер, сердце продолжало работать.
Женщина смотрела на своего насильника, своего искусителя, на убийцу своего мужа и вспоминала все: как он пригвоздил ее на арыке, как она рожала почти в беспамятстве от жестоких схваток, как он потом умело управлял ее юным телом, как унижал и растаптывал ее. И ее пожизненный страх и ужас перед разоблачением ее тайны…
Она смотрела на портрет мужа и говорила:
– Вот, Витенька, ты подумал, что я опять изменила тебе, ты бы никогда мне этого не простил. Но теперь я его уже не выпущу, убийцу твоего. Он и меня убивал, и не один раз. А теперь, когда тебя уже нет, когда ты ушел, не успел ничего мне сказать, ни слов прощения, ни слов осуждения, я думала, что умру вместе с тобой, но Бог оставил мне жизнь для того, чтобы я отдала этому негодяю все долги. Страшный грех я беру на душу, но Господь меня простит. Нет, не за мои пережитые унижения, за мои страдания, он простит меня за отмщение, за твою безвременную смерть, за то, что ты ушел, не успев простить меня, ушел униженным и оскорбленным.
Зайнап обошла всю квартиру, поправила занавеску на окне, выбросила цветы, принесенные подонком, сняла с пальца маленькое колечко с розовым камешком – подарок Виктора в тот Новый год, когда он попросил ее руки. Улыбнулась, вспомнив свои детские мечты об огромных перстнях и серьгах, положила колечко возле портрета Виктора и присела на стул, по-старушечьи сложив руки на коленях, и глубоко задумалась. Вся жизнь, как на экране, прошла в ее воспоминаниях – любящая, нежная, заботливая мать, любимая Сонечка, сестры и братья, и ее страдания и несчастья, принесенные Петром.
Встала, взяла остро наточенные вчера портняжные ножницы – воспоминание озарило ее лицо: такими же ножницами много лет назад она помогла младенцу начать самостоятельную жизнь, перерезав пуповину. А сейчас… Сейчас…
Негодяй лежал на полу, в глубоком сне. Он продолжал причмокивать, как будто дожевывал что-то, никак утробу свою насытить не мог.
Женщина с отвращением расстегнула ширинку на брюках негодяя, Петр всегда был нечистоплотен, от его чресел шла застойная вонь. Она одной рукой взяла его мужские достоинства, висящие сейчас, как пустые мешки, синие, покрытые редкими седыми волосками, приподняла их и одним махом отделила острыми ножницами от жирного, оплывшего от обжорства и пьянства тела. Кровь зафонтанировала, обрызгивая скатерть, и пол, и саму Зайнап.
Она так и стояла с вытянутыми вперед руками – в одной окровавленные ножницы, а в другой то, что было страшным оружием Петра в растаптывании ее – ее души, ее тела, ее совести.
Кровь продолжала хлестать, заливая пол. Зайнап положила отделенную от тела часть на лицо Петра:
– На, собака, ешь!
Вымыла руки, набрала 02 – назвала адрес, свое имя, сообщила, что убила человека. Набрала 03 – «человек кровью истекает» – адрес, фамилия. И пошла собирать в большую хозяйственную сумку полотенце, мыло, зубную щетку и пасту, смену белья, теплую кофту и шерстяные носки.
В дверь позвонили – «скорая» и милиция приехали одновременно. Зайнап кивком головы указала на комнату, где истекал кровью ненавистный враг, отдала милиционеру паспорт, не произнеся ни слова.
– Мать честная! – произнес сержант и выматерился грубо и многоэтажно. – Кто его так?
– Я, – это было единственное слово, которое она произнесла. Больше никто ничего от нее не мог добиться, ни следователь, ни прокурор, ни адвокат все долгие месяцы следствия, вплоть до дня начала суда. Только Стасу сказала на разрешенном свидании:
– Ты прости меня, сын. Я убила не человека, а зверя, который разрушил нашу семью и убил твоего отца. Прости! И не приходи больше сюда, сынок, никогда не приходи, не заставляй меня страдать еще больше. Прощай и еще раз прости, – ни крика, ни плача, ни одной слезинки.
Зайнап обследовали психиатры – они не признали ее душевнобольной. И были правы, душа у нее не болела, душа ее была выжжена дотла, она мертва, в ней нечему было болеть…
Адвокат сделал все возможное, но убийство есть убийство, и даже учитывая все материалы следствия, срок Зайнап все же дали.
Дочь и сын были на заключительном заседании суда. Им обоим было больно смотреть на свою маму, в одночасье ставшую старухой. Последнее ее слово было таким:
– Да, я убила его, убила умышленно. Но виноватой себя не считаю, потому что зверь не должен жить среди людей. Грех у меня не отмоленный будет только перед моими детьми. Простите меня, мои родные, прости, доченька, прости, сынок!
Сын и дочь подошли к клетке, мать держалась руками за прутья решетки. Галина сверху накрыла их своими ладонями:
– Бедная ты моя! Мамочка, я все сделаю, дело пересмотрят, тебя отпустят. Продержись немного, мамочка!
А сын взял руку матери, поцеловал ее и произнес:
– Ты святая, мамочка, мы тебя вытащим отсюда, – и заплакал.
– Не плачь, сын, ты мужчина. С Галей дружите, не оставляйте друг друга.
Конвойные не стали гнать детей, дали возможность попрощаться с матерью, с этой многострадальной женщиной.
Для Зайнап – бывшей нежной, послушной девочкой, веселой и озорной девушкой, верной женой и преданной матерью, отзывчивой и доброй женщиной, – для нее ее преступление и наказание за него оказались непосильным грузом. Через два дня она умерла тихо и безмолвно, во сне.
Годы шли, Галина и Стас становились все более близкими, родными, необходимыми друг другу людьми. Они часто виделись, делились своими радостями и заботами, давали друг другу советы и прислушивались к ним. Они были родными, от одного корня, от одной хорошей крови – доброй, отзывчивой, нежной, ласковой крови своей матери Зайнап, Звездочки…