Грехи отцов. Том 1
Шрифт:
— Она замечательная, — произнесла я осторожно.
— Но не соответствует лучшим англосаксонско-протестантским стандартам американской аристократии! — сказал он довольный и, не дав мне ответить, поднял бокал и произнес тост: — За нас, — произнес он. — Я очень рад видеть тебя.
Я все еще чувствовала себя потрясенной нашим несходством, но ухитрилась ответить на его улыбку, подняла бокал, чокнулась с ним и пробормотала: «благодарю». Вкус виски был необычен, но мягче, чем мартини. Поставив свой бокал на стол, я отчаянно пыталась собраться с мыслями и сказать что-нибудь, и как бы ощутив мое паническое состояние, он сразу начал говорить.
— Сейчас считается немодным говорить
— Я не думала, что мы должны говорить о... — проговорила я быстро и затем обнаружила, что не могу произнести слово, обозначающее пропасть между нами.
— Однако мы должны говорить об этом! — сказал Джейк. — Мы должны обсуждать эту тему бесконечно, пока она не наскучит нам до смерти или не станет просто-напросто камнем на шее.
— Я…
— Разреши мне признаться, как я восхищаюсь твоей храбростью.
— Храбростью?
— Храбростью выйти за пределы условностей, которые мы приучены уважать.
— Ты имеешь в виду...
— Предполагается, что параллельные линии никогда не пересекаются. Ты дотянулась и соединила их. Возможно, кому-нибудь, кто воспитан по-другому, трудно понять, какая потребовалась храбрость.
— Нет, это не храбрость, это просто... — Я старалась объяснить, как неважны в данном случае наши различия. — Разумеется, нельзя делать вид, что различий нет, — сказала я наконец, — однако теперь кажется важным только сходство, на самом деле, мы оба произошли из одного и того же мира, даже несмотря на то, что этот мир имеет две отдельные половины. Я чувствую, что, несмотря ни на что, мы говорим на одном языке.
— Ах, но говорить ведь так трудно! — сказал Джейк. — Так легко произносить старые слова и не говорить ничего нового. Вот почему я убежден, что мы должны сказать все, о чем не могли говорить все эти годы, с тех пор, как встретились в первый раз, — сколько лет тому назад? Двадцать? Да не имеет значения, как долго мы решались узнать друг друга, теперь это неважно, а есть другие вопросы, которые я предпочитаю задать тебе. Например, на кого похожа взрослая дочь Дина Блейса, маленькая англосаксонско-протестантская принцесса старого Нью-Йорка?
— Джейк! — я рассмеялась, услышав это ужасное описание и внезапно края пропасти, разделявшей нас, перестали казаться такими безнадежно далекими. — На самом деле, зачем тебе об этом знать! — запротестовала я. — Зачем?
— Ах, ты, таинственная англосаксонка! — воскликнул он, смеясь вместе со мной и переплетая свои пальцы с моими. — Ты готова покорить весь мир во имя своего так называемого хорошего воспитания и хорошего вкуса! Ну, я предпочитаю откровенно признать нелепость общества и даже высмеивать его, если пожелаю. Если не перестать думать о бессмысленном устройстве Вселенной, то можно мигом сойти с ума, так что время от времени лучше смеяться, это излечивает, это ослабляет боль... Теперь, пожалуйста, расскажи мне о своей прежней жизни. У меня есть подозрение, что, несмотря на наши различия, она похожа на мою.
Мы встречались по четвергам, всегда в одно и то же время, не более чем на час. Я рассказала Корнелиусу, что вошла в правление нового благотворительного общества, и он радовался, что я заинтересовалась делом и нашла себе занятие.
Во время наших свиданий Джейк никогда не предлагал перейти в спальню. Мы целовались впопыхах при встрече и тепло при расставании, но между нами не было физической близости. Однако близость, на самом деле существовавшая, стала для меня очень важной. Мы сидели, выпивая его любимое виски, и пока я рассказывала, я разглядывала его пальцы, державшие бокал, его профиль, когда он поднимал бокал к губам. Изгиб его тонких губ становился мне знакомым, а также его высокий лоб, тонкий нос и твердая линия подбородка, и по мере того как дни укорачивались и я видела его только при искусственном свете, я заметила, что его прямые редкие волосы имели нежный золотой оттенок.
На наши свидания он каждый раз приносил какую-нибудь новую необычную еду. После пастрамы, которую я не могла есть, были бублики с копченой лососиной и мягким сыром, затем картофельные оладьи, которые мне показались очень вкусными. И только когда я принесла с собой немного икры и он отказался ее есть, я поняла, что ему нравилась еда, которую он не ел дома. Кухня в особняке на Пятой авеню была слишком роскошной, чтобы признать существование бубликов и пастрамы.
На самом деле мы с Джейком ели очень мало. У меня развился вкус к виски, хотя дома я осмотрительно продолжала пить херес на тот случай, чтобы Корнелиус не поинтересовался, где я приобрела новые привычки. Я больше, чем обычно, курила, но никогда не испытывала чувства вины, потому что Джейк был заядлым курильщиком, он закуривал одну сигарету от другой. Иногда мне казалось, что он курит так много из-за напряжения, которое испытывает, слушая меня, а иногда я думала, что он курит так много, чтобы притупить сексуальное желание, но точно не знала. Вместо этого я продолжала рассказывать. Я рассказала о моем одиноком детстве с мачехой, которая не любила меня, и отцом, который был поглощен работой, а Джейк курил и слушал, но оставался загадкой. Я рассказывала о пансионах, ужасных летних каникулах, когда меня ссылали в Европу со свитой гувернанток, и Джейк кивал головой и сочувствовал мне, но был непроницаем. Я рассказала ему, как вышла замуж за Ральфа, чтобы уйти из дому, я пыталась описать, как я осознавала себя какой-то особенной, когда рожала своих сыновей, я подробно изложила всю несчастную историю моего первого окончившегося крахом замужества, а Джейк слушал и поощрял меня говорить дальше, хотя я не знала, с какой целью.
И я говорила. Я продолжала рассказывать этому постороннему человеку, который становился все ближе мне, и вот однажды, в середине нашего шестого свидания, мы неожиданно поменялись ролями, и он начал рассказывать мне о своей жизни.
— Конечно, я всегда знал, что мы не такие, как все, — сказал Джейк. — Я всегда знал, что мы особенные. Когда я был маленьким мальчиком, я считал нас королями, сливками старого Нью-Йорка. Мой отец был подобен Богу. Все кланялись нам и считали за честь познакомиться.
Вокруг нас вращалась толпа бедных родственников, что утверждало меня в моей детской уверенности, что мы были центром Вселенной. Тебе трудно представить, как я был отгорожен от внешнего мира, но, возможно, тебе не так трудно представить, какой удар я испытал, когда, наконец, вышел в свет и натолкнулся на предубеждение. Никто не подготовил меня к этому. Мой отец немного поговорил со мной, когда возымел еретическую идею, что я должен поступить в Гротон, но, поскольку я никогда не отходил от дома дальше ворот, у меня не было возможности общаться с мальчиками из другого слоя общества. Администрация в Гротоне очень вежливо поставила моего отца на место, сказав, что не думает, что Гротон является абсолютно подходящей для меня школой, где я буду счастлив.
— Сначала я не мог поверить, что меня отвергли. Потом почувствовал себя больно задетым, но, наконец, я понял, что единственная вещь, которую следует сделать, это стать беззаботным и на все говорить в ответ «ну и что?». Иногда я думаю, что именно с тех пор я стал беззаботным и постоянно говорил «ну и что?».
— Боже, как я сочувствую тебе.
— Затем в мою жизнь вошел Пол, и все изменилось. Ты знаешь, Пол был образован... ты знаешь, он был американский аристократ, проходивший практику в еврейском банкирском доме. Он соединил оба мира. Он и мой отец были так близки, как Сэм и Нейл сейчас. Я не могу вспомнить это время, я был ребенком, а дети не допускались на торжественные приемы, когда родители приглашали Ван Зейлов к обеду. Но Пол, должно быть, заметил меня и пригласил в Бар-Харбор, когда мне исполнилось семнадцать.