Грехи отцов. Том 2
Шрифт:
Интересно, узнал бы Корнелиус сам себя на этой картине, но я подумал, что нет. Мы видим себя не такими, какими видят нас окружающие.
Я включил настольную лампу в гостиной и достал книгу Виктора Лейски «Дж. Ф. Кеннеди: Человек и легенда». Критический разбор жизни Кеннеди вызвал во мне раздражение, и я вскоре отложил книгу. Теперь вошло в моду клевать Кеннеди, но я решил не принимать в этом участия. Мы с Джеком Кеннеди были примерно одного возраста, и иногда мне казалось, что его слава и величайший успех давали мне силы продолжать мой поиск. Он был живым доказательством того, что если
Я поставил пластинку — симфоджаз Дейва Брубека — и стал размышлять о своей мечте. Я был доволен тем, чего достиг. Мое положение было отличным. Конечно же, я ни в коем случае не должен принимать предложение Джейка, но было бы очень благоразумно польстить ему, потянув время — как бы для того, чтобы обдумать его предложение. Позже я бы сказал о нем Корнелиусу, и мы бы вместе посмеялись. Это сделает Корнелиуса счастливым, а его доверие ко мне достигает небывалых высот. Оценка Джейком нашей ситуации была в корне ошибочна, но вряд ли в этом было что-то удивительное, поскольку он был всего лишь чужаком, пытающимся расшифровать сложную ситуацию на далеком расстоянии.
Если я только не сойду с ума или не сделаю невероятную ошибку, я получу этот банк! Комплекс вины Корнелиуса, который я так долго и так успешно эксплуатировал, никогда не позволит ему успокоиться, пока он не передаст мне власть. Как только это случится, я смогу в два счета завершить свой поиск. До 1968 года, даты обещанного им отказа от своей должности в банке в мою пользу, ждать еще пять лет, но я часто задумываюсь, выдержит ли он столько. Ему пятьдесят пять лет, а его астма становится все хуже. Он уже пережил по возрасту моего отца на три года.
Я снова думаю о моем отце. Я не часто думаю о Нем, но он всегда со мной — тень в моем сознании, тяжесть на душе, память, выжженная в моем мозгу, и я настолько пропитался его духом, что часто был им, хотя иногда я умею держаться в стороне и видеть его беспристрастно. Мне бы хотелось понять, что он нашел в Дайане Слейд. Теперь я должен признать, что он сошел с ума на почве сексуальной одержимости, но экстравагантность его поступка до сих пор меня огорчает. «Дайана была любовью всей его жизни», — написал мой брат Тони в своем знаменитом письме, так испугавшем Корнелиуса, но я прочитал эти слова и почувствовал себя более сбитым с толку, чем обычно. Дайана Слейд? Я вспомнил большую некрасивую женщину с раздражающим английским акцентом. Я простил своего отца, но все равно я далек от того, чтобы понимать его.
Я снова размышлял над невероятным феноменом сексуальной привлекательности, и сразу же вспомнил Себастьяна, погубившего свою карьеру, предавшись необъяснимой роковой любви к Вики. Вики? Я не мог представить, что он в ней нашел. Правда, она была хорошенькая, но у нее такой же ограниченный ум, как у ее отца, а ее фривольная сущность слишком мелка, чтобы привлечь мужчину калибра Себастьяна. Его влюбленность в нее так же трудно объяснима, как влюбленность моего отца в Дайану, и заставляет меня снова и снова удивляться, как человек в своем уме может полагать, что влюбленность может быть романтической мечтой. Влюбленность это не романтическая мечта. Влюбленность это кошмар.
Я вздохнул, подумав о Себастьяне. Мне его не хватало. Я подумал: если бы Себастьян был здесь, мы смогли бы поговорить о концепции Эроса у древних греков и противопоставить ее средневековому пониманию рыцарской любви, и Себастьян бы сказал: «рыцарство — это миф», а затем стал бы спорить, что важнее — миф или реальность? Я бы доказывал, что миф важнее, и при этом привел бы легенды о Финне Маккуле и Кукалаинне, но поскольку Себастьян считает, что кельтские легенды непонятны, он бы откопал всех своих англосаксонских героев, чтобы доказать, что реальность важнее. Он бы воскликнул: «Возьмем Алфреда, или Эдвина, или Освальда, несущего свой огромный крест в гущу битвы — они все были реальными людьми!» — и мы бы вместе засмеялись и почувствовали себя друзьями, какими мы всегда и были, вместо того чтобы быть соперниками, отдаляющимися друг от друга из-за своих амбиций.
Я поднялся, бесцельно подошел к окну и повернул планки жалюзи, чтобы можно было видеть поверх темного парка огни Куинза. Мысль о моих честолюбивых надеждах привела меня снова к Корнелиусу. Что я теперь к нему чувствовал? Отчаянную неприязнь? Нет, даже не это. Когда-то я его ненавидел, но эта раскаленная добела ненависть сожгла все чувства и оставила обгорелый шрам безразличия. Скотт в этом убедился. Скотт понял, что под влиянием ненависти человек совершает ошибки, точно так же, как под влиянием любви. Скотт помог мне понять, что в моей жизни нет места неистовым крайностям чувств, и все же Скотту нравился Корнелиус, он находил его забавным. По отношению к Скотту Корнелиус вел себя очень хорошо, но это для меня ничего не значит; тем не менее неудивительно, что Скотт испытывает к нему благодарность.
Правда заключается в том, что теперь Корнелиус для меня стал предметом, чем-то вроде маленькой фигурки из слоновой кости, отступающей передо мной на шахматной доске; в какой-то момент я смогу достичь края поля, взять его и кинуть в мусорную корзину вместе с его внуками. Буду ли я тогда испытывать какие-нибудь чувства? Да, возможно, я испытаю чувство острейшего облегчения оттого, что наконец-то затянувшаяся игра закончена, и тогда... Тогда я смогу, наконец, отбросить мой страх смерти, тогда я смогу вести нормальную жизнь...
Зазвонил телефон.
— Привет, Скотт. — Это Корнелиус — никакого отдыха! — Я не для того звоню, чтобы вытащить тебя на шахматную партию — я знаю, ты готовишься к отъезду в отпуск. Я просто хотел пожелать тебе хорошо его провести и попросить прислать мне открытку, если тебе это будет удобно, и... послушай, не скажешь ли мне, куда ты едешь? Ты всегда хранишь это в тайне!
— Калифорния, — я часто лгал Корнелиусу о том, куда ездил, потому что не хотел, чтобы он вытащил меня назад в офис в случае какого-нибудь непредвиденного происшествия.
— Неплохо звучит! И ноябрь — хорошее время для загара.
— Вот именно.
— Хорошо. Ладно... это все, по-моему. Пока, и желаю удачи.
Скотт попрощался и исчез. Я повесил трубку и с интересом подумал, нормально ли до такой степени быть хладнокровным? Затем я решил, нормально или ненормально, но хладнокровие — безопасная штука. Это еще раз доказывает, что я полностью контролирую мою жизнь.
Я пошел спать, и мне приснилось, что я выпил полбутылки виски и разбил окровавленную безликую голову о стену.